XX век как жизнь. Воспоминания

Раздумья над вьетнамским кризисом наводили и на более общие темы. Идеология приходила в противоречие с политикой. Идеология требовала поддерживать всякую страну, которая является социалистической (по критериям тех лет, разумеется). Но завязывались политические узлы, когда социалистическая страна проводила политику, которая явно не соответствовала интересам мировой системы социализма, интересам борьбы за мир. С этим мы столкнулись во время индо-китайского конфликта. С этим мы сталкиваемся во Вьетнаме, руководство которого настроено против любых компромиссов.

«В связи с этим, – писал я Андропову, – было бы целесообразно откорректировать теорию, приведя ее в соответствие с политической практикой. Следовало бы разработать тезис о том, что социализм не дает права на непогрешимость в политике. Вполне допустимы случаи, когда та или иная социалистическая страна предпринимает внешнеполитические акции не социалистического характера (действия китайцев на границах с Индией, разрыв нами дипломатических отношений с Албанией и т. п.). В этом случае Советский Союз (и любая другая страна социализма) не считает себя обязанной поддерживать такие акции.

Выступление с этим тезисом имеет известные минусы: поднимут шум китайцы, возникнут разговоры о том, что мы якобы не выполняем свой интернациональный долг. Но эти временные минусы перекрываются плюсами: мы избавляемся от противоречия между теорией и политикой, мы развязываем себе руки и получаем идеологически «легализованную» возможность не втягиваться в сомнительные ситуации. Мы заставляем кое-какие горячие головы более реалистически оценивать обстановку и не надеяться, что их авантюристический курс будет поддержан авторитетом Советского Союза. Разумеется, эти соображения следует высказать не сейчас, когда они будут выглядеть как идеологическое прикрытие политического отступления. Видимо, целесообразно выбрать более спокойное время, которое может наступить после урегулирования вьетнамского кризиса».

Сочиняя бумаги такого типа, я и мои коллеги-консультанты не были настолько наивными, чтобы надеяться на их незамедлительный эффект. Многие идеи, которые нам казались бесспорными, отвергались, многие принимались в усеченном, кастрированном виде. Но постепенно, медленно, непоследовательно происходили подвижки в идеологии, она приближалась к практике, к реальным политическим процессам. К сожалению, слишком медленно…

И последний вьетнамский сюжет. Одно время, где-то уже ближе к 70-м, была идея использовать аэродромы на китайском острове Хайнань для промежуточной посадки наших самолетов, которые могли бы быть задействованы во Вьетнаме. Мне было поручено предварительно, «в первом приближении», проработать вопрос. Министерство обороны прислало двух генералов-летчиков и адмирала. Сидели долго. Вроде понимали друг друга. На прощание я спросил:

– Почему военные выдвигают так мало толковых, конструктивных предложений в связи с вьетнамской войной?

– Потому что это война не Министерства обороны, это война ЦК КПСС, – так ответил один из трех собеседников.

Остальные промолчали. Возникла некая неловкость. Гости ушли.

Прошло минут десять. Стук в дверь. Входит один из трех.

– Простите, но я не согласен с… Это наша общая война. Прошу учесть.

И вышел…

Если принять за основу речевую систему координат, то 1965 год – это прежде всего год 20-летия Победы. Речь шла трудно. С одной стороны, решался вопрос о мере правдивости, о возможной степени обнажения негатива, характерного для первой половины войны. С другой – требовал внимания и вопрос о роли Сталина в подготовке к войне, в наших поражениях и победах. Казалось, обо всем уже переговорено и переспорено, но бурные дискуссии вспыхивали снова и снова, свидетельствуя, кстати, о том, что военные историки давно топчутся на месте.

До XX съезда: «За Родину! За Сталина!» И вообще, Сталин – это наше все. После съезда: Сталин воевал по глобусу. Маршалы писали обличительные мемуары. Еще после: сталинометр сдвигается назад. Маршалы ругают Хрущева и переписывают мемуары. Где-то на такой волне появляется новое руководство, в основном составленное из далеко не новых руководителей.

Брежнев раздваивался.

Как человек, как фронтовик, как выдвиженец Сталина, он уважал «Корифея», даже преклонялся перед ним.

Как политик, как лидер партии, сумевшей взглянуть в глаза правде ГУЛАГа, правде пыток и измывательств, он понимал: реабилитация Сталина невозможна, она расколет партию, вызовет опасное брожение в стране.

И Брежнев лавировал. В чем-то уступал сталинистам. Но так, чтобы не дать повода обвинить себя в отступлении от принципиальной линии XX–XXII съездов КПСС.

Сам он в спорах наших не участвовал. Сидел, слушал, молчал. Окончательные решения принимались тогда, когда начинали править текст. «Великий» полководец можно ведь исправить на «выдающийся». И наоборот.