Заговор букв

Итак, кроме фольклорно-фарсового черта, находящегося «в тени косматой ели», в сцене принимает участие еще множество персонажей, которых Сологуб размещает в строгой последовательности, не забывая о «верхе», «низе» и т. д. Человек и черт расположились в «срединном» мире – в тени дерева. Там же находятся визжащие и кружащиеся твари (они лишены называющего их существительного, как бы неопределимы, но по роли очень напоминают недотыкомку, это явно мелкая нечисть), связанные с чертом повторяющейся строчкой «В тени косматой ели». Внизу уже знакомая нам по предыдущему стихотворению «шумная река», а наверху «хохочет голубой», тоже оставшийся без существительного, но снабженный признаком, который связывает его с небом. Впрочем, оппозиции «небесное – земное» не получается, потому что «голубой» – на стороне черта, он тоже лексически с ним связан: они оба «хохочут».

Последние три строфы резко перечеркивают весь этот карнавал, потому что речь идет о «полной гибели всерьез», и не кого-нибудь, не абстрактного человека, а героя, сливающегося с автором:

Я знаю, черт не бросит
Стремительной доски,
Пока меня не скосит
Грозящий взмах руки,

Пока не перетрется,

Крутяся, конопля,
Пока не подвернется
Ко мне моя земля.

Взлечу я выше ели,

И лбом о землю трах!
Качай же, черт, качели,
Все выше, выше… ах!

Местоимения первого лица звучат в этих строфах пять раз («я», «меня», «мне», «моя», снова «я»), хотя ранее не употреблены ни разу – и это у Сологуба, у которого только в томе «Библиотеки поэта» помещены около шести десятков стихотворений, начинающихся с «я»! Контраст отказа от «я» в первых шести строфах и настаивания на «я» в последних трех придает концовке настоящую экспрессию и искреннюю, не игровую интонацию личной трагедии. В итоге герой, осознавший безнадежность ситуации и свое бессилие перед нечистью, сам обращается к черту (и обращение «черт» звучит как междометие) с призывом закончить эту канитель. Другое же, уже настоящее междометие («ах») показывает, что канитель заканчивается прямо на наших глазах, в момент, когда мы дочитываем стихотворение, собственно, оно даже прерывает его.

Разрабатывая на протяжении многих лет образ качелей как символ человеческой жизни вообще, Сологуб наконец наполняет этот символ личным, единичным отчаянием, находит для него соответствующую словесную и интонационную формулу – и создает шедевр. Другие стихотворения кажутся на его фоне лишь подходами, поисками, примыкают к нему как история его создания.

Язык ранней лирики А. Блока

Лирика раннего Блока чрезвычайно условна, писалась крайне зашифрованным языком, так что сам Блок впоследствии говорил, что не понимает этих стихов. Но шифр не так уж сложен, как кажется на первый взгляд, так как сама скрытая информация схематична, и главное – обнаружить, к каким культурным пластам восходят эти схемы (точнее – одна схема). Виктор Ерофеев утверждает, что все романы Набокова восходят к некоему метасюжету. На мой взгляд, то же самое происходит и с лирикой Блока. Рискну даже предположить, что приему бесконечного варьирования одного и того же сюжета Набоков мог научиться у символистов, в частности – у Блока.

Самое название первого сборника Блока – «Стихи о Прекрасной Даме» – отсылают нас к рыцарской культуре и мифу об отношениях рыцаря и Прекрасной дамы. Квинтэссенцию образа, сочетающего светскую и церковную сущность рыцарства, мы можем найти в стихотворении Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный», так что нет необходимости погружаться в провансальскую глубину, когда этот стереотип вырабатывался. Надо сказать и о том, что церковной риторике вообще присущи эротический оттенок (см. эпиграф к стихотворению «Я, отрок, зажигаю свечи…», о котором сейчас пойдет речь) и эротическая метафорика, которая в средние века весьма своеобразно сказалась, например, в поэзии католических монашенок. Для молодого Блока образы рыцаря и монаха почти неразделимы.

Я, отрок, зажигаю свечи,
Огонь кадильный берегу.

Весь антураж – церковный. Я бы не стал утверждать, что он исключительно православный, скорее действие происходит в храме вообще. Итак, место действия – храм. Время (эпоху) определить можно только стилистически – по языку поэта, так как детали им игнорируются. Героев двое, если появляются еще какие-то люди, то они настолько абстрактны, что могут обозначать лишь некую обывательскую массу либо фон. «Я» этой лирики, как мы уже выяснили, рыцарь-монах (образ, конечно, варьируется, но суть его не меняется). Героиня – Она.

Она без мысли и без речи
На том смеется берегу.