Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Во времена Великой чистки столыпинские вагоны часто цепляли к обычным поездам дальнего следования. Вагон с арестантами ставили всегда первым после паровоза, чтобы он не бросался в глаза пассажирам. Если на перроне толпились любопытные, конвой быстро их спроваживал. Вообще, даром что советского гражданина держали в полном неведении, опыт и интуиция подсказывали ему держаться подальше от зарешеченных окон. Советский Союз, напоминает Жак, отделен от ГУЛАГа не больше, чем человек от собственной тени. В сущности, ГУЛАГ – это вся страна, и заключенный, выпущенный из лагеря, просто переходит из малого ГУЛАГа в большой. Когда перевозят врагов народа, это наводит на всех ужас и укрепляет общую систему запугивания, заставляет умолкнуть слухи и полуправду, которые передаются из уст в уста в противовес широкомасштабной официальной неправде. В этом океане дезинформации всё, что касается ГУЛАГа, должно представляться таинственным и ужасным, как комната Синей Бороды. И те, кто оттуда вышел, под страхом нового срока дают расписку о неразглашении.

Путешествие в столыпинском вагоне продолжалось так долго, что оно само оказывалось определенным этапом жизни. Солженицын сообщает, что за это время у него менялись некоторые убеждения, менялся характер. «Еще отличаются пассажиры вагон-зака от пассажиров остального поезда тем, что не знают, куда идет поезд и на какой станции им сходить: ведь билетов у них нет, и маршрутных табличек на вагонах они не читают»[22]. Заключенные пытались всеми силами разузнать, куда их везут. Иногда по положению солнца понимали, на север едут или на восток. «Если лето, то донесутся станционные динамики: “Москва – Уфа отходит с третьего пути… С первой платформы продолжается посадка на Москва – Ташкент…” Значит, вокзал – Казанский, и знатоки географии Архипелага и путей его теперь объясняют товарищам: Воркута, Печора – отпадают, они – с Ярославского; отпадают кировские, горьковские лагеря. ‹…› В Белоруссию, на Украину, на Кавказ – из Москвы и не возят никогда, там своих девать некуда. Слушаем дальше. Уфимский отправили – наш не дрогнул. Ташкентский отошел – стоим. “До отправления поезда Москва – Новосибирск… Просьба к провожающим… билеты отъезжающих”… Тронули. Наш! А что это доказывает? Пока ничего. И Среднее Поволжье наше, и наш Южный Урал. Наш Казахстан с джезказганскими медными рудниками. Наш и Тайшет со шпалопропиточным заводом (где, говорят, креозот просачивается сквозь кожу, в кости, парами его насыщаются легкие – и это смерть). Вся Сибирь еще наша до Совгавани. И наша – Колыма. И Норильск – тоже наш»[23].

Оказался как раз Норильск. Это слово один из арестантов успел во время переклички разглядеть на конверте в руках у конвоира. Норильск – пункт назначения… Жребий был брошен. Жака везли туда, в Арктику, за Полярный круг. Норильск… Но пока до Норильска было еще далеко. Можно было в конце концов оказаться и в другом месте: пересыльные тюрьмы – это только этапы, на которых всякий раз заключенного могли отправить дальше в каком угодно направлении – повсюду и в никуда.

9. Пересылки… пускай вашим единственным багажом будет память!

Не будем позволять себя обкрадывать. Но главное, не будем красть.

Жак Росси

Сценарий прибытия на пересылку почти всегда повторяется: тюремная охрана приезжает на вокзал к прибытию поезда. Начальник конвоя держит наготове личные дела заключенных, а остальные охранники проверяют, в эту ли тюрьму следует их направить, потому что сплошь и рядом происходят ошибки: то арестанты должны попасть в следующую тюрьму, то их забыли выгрузить в предыдущей. «В таких случаях представитель тюрьмы злился и не хотел брать “чужих” заключенных. Места всегда было слишком мало, заключенных – слишком много. Наша судьба зависела от того, насколько представители тюрьмы и начальник конвоя сумеют найти общий язык. Если они ладили, тюрьма принимала даже таких арестантов, которых должны были направить в совсем другое место. В других случаях начиналась склока, а мы ждали исхода».

После того как представитель пересылочной тюрьмы проверил все дела, арестантов выгружали; им приказывали присесть на корточки на перроне, чтобы в корне пресечь любую попытку побега или бунта, и пока охранники отгоняли зевак, ждать, когда начнется посадка в машины: «В провинции черные вороны не раскрашивали. Я никогда не видел ни “Хлеба”, ни “Мяса”. В маленьких городках ни к чему было притворяться. В остальном всё было то же самое: бесконечное ожидание в тюремном дворе, а потом, как в Бутырках, оформление, обыск и душ. Нас не фотографировали, потому что наши фотографии у них уже были, но проверяли, соответствуют ли они нашей внешности. Потом распределяли по камерам, где и без нас уже было полно народу».