Жасминовый дым

Впереди ехал Витька, позади Вовчик. Скрипели их битые-гнутые, облупленные велосипеды. Грело солнце мальчишечьи спины и шершавые стволы старых вётел, молодую бликующую листву и суматошных муравьёв на разогретом пне, коршуна, безмолвно кружащего над лесом, и скрипучих скворцов, шнырявших в сочной траве.

В лесу было сыро, колеса вязли, пришлось спешиться. Вели велосипеды рядом. Вовчик, худой и маленький (прозвище – Гвоздик), смешно гримасничая, рассказывал, что бы натворил, если бы был гипнотизёром. Заставил бы здоровенного Веньку Яценко, раздающего всем на перемене шуточные тычки и затрещины (ему, Вовчику, из-за его тщедушности – чаще всех), бегать за ним, Гвоздиком, согнувшись в три погибели с лакейским вопросом: «Чего изволите?» Твердокаменному математику Порфирию Никитовичу внушил бы привычку ласково улыбаться и ставить всем только пятёрки. А язвительную вреднючку Аллу Симанчук, старосту класса, заставил бы на перемене подойти к губастому Мишке Земцову (носившему забавное прозвище – Бегемотик, сокращённое – Мотик) и поцеловать его. А самого Мишку – тут же выйти к доске и громко запеть «Варяга»: «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступае-е-ет!..»

Тут Вовчик вначале зашёлся в дробном, сотрясавшем его смехе, а потом вдруг сказал:

– Нет, Мишку я бы пожалел. Он на гармошке эту песню здорово исполняет.

Земцов исполнял не только это, а ещё «Спят курганы тёмные, солнцем опалённые», «На закате тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят», но мальчишкам (набивавшимся в непогоду, слякотной зимой, в его, земцовскую, летнюю кухню, откуда их никто из взрослых не гонял), «Варяг» нравился больше всего. Особенно – строчки: «На палубу вышел, сознанья уж нет, в глазах у него помутилось…» Мишка выпевал эти слова так отчаянно, с таким надрывом, будто это именно его светло-серые, слегка выпуклые глаза покрыла смертная пелена. Наверное, поэтому он отказывался выходить со своей трёхрядкой на школьную сцену – стеснялся многолюдья, хотя Вовчик с Витькой, завсегдатаи самодеятельности, разыгрывавшие сценки собственного сочинения, его упорно, но безуспешно уговаривали.

2

… Сейчас они, толкая велосипеды, обогнули заросли орешника, пересекли канаву по двум хлипким, подгнившим доскам, втянулись в дубовую рощу, ещё не совсем оперившуюся листвой и потому насквозь просвеченную солнцем. Здесь было сухо, пахло новой травой, пробившейся сквозь слой палой листвы, дышалось легко, и Вовчик, глядя вверх, на сиявшую сквозь сплетение дубовых веток синеву, спросил вдруг Витьку:

– А вот ты как думаешь – Бог есть?

Афанасьеву сразу вспомнился громоздкий, блестевший металлическими уголками сундук, с которым они в сорок шестом приехали из степного саратовского посёлка в Молдавию, а потом переезжали с ним из одного села в другое. Все эти годы в тёмной глубине сундука стояла икона. Сунула её туда собиравшая Афанасьевых в дальний путь саратовская баба Маша, но всякий раз, когда мать пыталась икону извлечь и пристроить куда-нибудь в комнате, отец, преподававший в школе географию, сердито спрашивал: «Хочешь, чтоб меня за пропаганду религии с работы выгнали?»

Об иконе Витька, когда был поменьше, помнил всегда, потому что, по словам матери, изображённый на ней тёмный лик своим пристальным взглядом пронизывал всё насквозь, от него невозможно было спрятаться, а значит, все твои поступки – хорошие и плохие – для него не были тайной. Это Витьку тяготило. Ему казалось – за ним подглядывают. Но потом, в школе, узнал, что наша Вселенная со всеми её звёздами и планетами бесконечна, охватить её не только взглядом, даже – воображением никакому сверхъестественному существу не под силу, и – успокоился. Но – ненадолго. Последнее время вокруг него и в нём самом стало происходить что-то, чему он не мог найти объяснения. Хотя и пытался.

– Вообще-то взрослые говорят, что его нет, – ответил Витька. – Но ты же знаешь, они всегда врут.

– Врут, это точно! – горячо поддержал Вовчик, вслед за Витькой вкатывая велосипед на всхолмлённый берег, к стоящим здесь четырём белоствольным осокорям, чьи кроны шумели сейчас далеко вверху, безостановочно лопоча молодой листвой.

Отсюда открывалась речная излучина, окаймлённая ивовыми зарослями и подступившим к обоим берегам лесом. Именно здесь, под цепким ивовым кустом, нависшим над водой с двухметровой высоты, прошлым летом клевали маленькие скользкие сомята и бойкие полосатые окуни с оранжевыми плавниками. А в глинистой норе, у подмытых корней, жил зимородок – он вылетал оттуда внезапно, с тихим жужжанием, будто ввинчиваясь в воздух, сверкая изумрудно-зелёным, белым и алым оперением, задевал клювом бегущую рябь, выхватывая серебристую рыбешку, и, описав над водой крутую дугу, возвращался к себе.