Ждите, я приду. Да не прощен будет

Первой заботой был завтрак. Пётр Андреевич предпочитал утром, прежде чем откушать чего-нибудь плотного, поесть щей. И не просто щей, каких ни попало, а выдержанных день или два и подогретых в горшке глиняном, специально перевозимом им из города в город.

Когда подавали горшок на стол, Пётр Андреевич подвигал его поближе и, склонившись, вдыхал пар. Вот тут-то лицо его окончательно, после сна, разглаживалось, глаза разгорались, и видно было, как кровь восходила по жилам.

Оживившись, Пётр Андреевич брал в руки ложку.

По привычке давней любил он во время еды высказывать вслух приходившие вдруг мысли, даже если рядом с ним никого и не было. Случаи такие были, правда, редки, так как Пётр Андреевич считал, что за стол одному садиться глупо. Мысли рождались у графа за столом разные. По поводу щей Пётр Андреевич, например, говорил такое:

— Щи непременно надо варить загодя и выдерживать на холоду. Ежели подавать их с пылу, с жару, то вовсе не щи, а так — одна видимость, вроде бабы по первому году замужем. Пороху много, а толку чуть.

Откушав, Пётр Андреевич приказывал закладывать карету. И собирался к выезду так же не торопясь и ничем не омрачая приятные воспоминания о завтраке.

Наконец, выйдя во двор, он быстро подходил к карете, как если бы гнались за ним, и останавливался подле неё, словно вкопанный.

Далее торопить его было нельзя. Пётр Андреевич осматривал карету. Примечал всё: и где потёртость какая или трещинка, где камушком ударило или щепочка, отлетев от копыт на ходу, зацепила. Не скрывались от него и мелочи.

— Здесь вот навозец прилепился, а там, — он смотрел на кучера, — недогляд вышел. Голуби у тебя в конюшне-то. Видишь?

И он показывал перстом на некое пятнышко. Выражал сомнения, не скажется ли то пагубно на прочности всей кареты.

— А то может от того, — разводил руками, — и беда случиться.

Так, осмотрев всё не спеша, садился в карету и приказывал трогать, махнув рукой на возможные незамеченные порчи и неисправности. Карета ехала не то чтоб уж быстро, но к концу дня оказывалось, что граф успевал побывать во множестве мест.

После поездки в Эренберговский замок наладился Пётр Андреевич ездить по венским купцам. И заезжал к тем, кто торговал фуражом. Овсы всё больше смотрел по амбарам, сеном интересовался, соломой не пренебрегал.

Говорил с купцами подолгу. Сколько продать может? Возможно ли договориться о дальнейших закупках? Только ли в венских амбарах фураж взять можно или купец доставит закупленное зерно и сено в место указанное?

Купцы спрашивали: куда именно граф прикажет фураж привезти? Пётр Андреевич отвечал с неохотой. Тянул, мялся заметно. Но называл всё же места поближе к землям силезским. А то и прямо силезские города указывал.

Купцы много тому дивились. Граф же, не забыв представиться полным титулом и имя назвав, ехал дальше. Смотрел другие амбары. Зерно в руки брал. На зуб пробовал: не подмочено ли, не проросло ли, сладко ли или хлебной тлею попорчено и прогоркло? Сено тоже рассматривал внимательно: луговые ли травы, а может, с скосов лесных или, того хуже, взяты на болотах? Говорил:

— Болотные травы лошади поедают охотно, но потом пузом маются и силы теряют. Дует их изнутри.

Округляя руки вокруг чрева своего, показывал, как то бывает. Тут же поучал:

— Такой вздувшейся лошади надо брюхо гвоздиком проковырять. Оно и опадёт. — Уточнял, однако: — Но не всегда таким манером пособить можно.

Представлялся опять же всеми титулами и ехал дальше. От поездок тех по городу разговор пошёл большой. Шум даже получился. А Пётр Андреевич, объездив всех купцов-фуражиров, в доме посла запёрся и носа в город не показывал.

Авраам Павлович Веселовский намекнул графу, что-де не мешало бы вице-канцлеру визит нанести в связи с тем, что Пётр Андреевич в Эренберговском замке был и царевича хоть и мельком, но сам зрел в башенном окошке.

— Угу, — на то ответил Толстой, но с места не сдвинулся. И ещё день сиднем просидел, пальцем о палец не ударив.

Тогда-то к нему пришёл человек. По виду немец. Сказал почтительно дворне:

— К господину графу Толстому имею поручение.

Его провели. Когда уходил немец, дворня глазастая приметила: с крыльца сошёл он довольный. Знать, отблагодарил его граф хорошо. Старый слуга прошамкал с завистью:

— Бывает же людям счастье.

Доложили Веселовскому. Он прошёл к Толстому, но тот и не обмолвился, что был у него гость. Авраам Павлович поговорил о пустяках, да с тем и вышел. Недоволен был: что за секреты такие? Граф же ходил по комнате и губами играл:

— Бум, бум, бум...

Музыка странная у него выходила.

На следующее утро неожиданно к дому резидента русского подъехала пышная карета. Авраам Павлович всплеснул руками, узнав в вышедшем из кареты господине вице-канцлера Шенборна.

Веселовский бросился к Петру Андреевичу. Толстой никакого удивления не выказал. Напротив, взглянув на хлопотавшего растерянно Авраама Павловича, сказал:

— Минувет перед графом сим танцевать нам не следует.

Сказаны были те слова тоном строгим.

* * *

По весенней грязи, по самому что ни есть бездорожью Меншиков отправился в Москву. Говорили ему: