Жена

— Вы не спите, Захар Петрович! Нельзя спать: как бы не закоченеть! — Он без умолку говорил, не давая инженеру думать. Понимая, что тот с Украины, где такая непогода в диковинку, Семён то и дело прикрывал его ноги полою своего тулупа. Сам он как-никак с Урала, привык к морозам, да к тому же снарядили его в поездку всем совхозом: каждый отдал ему самое тёплое из одежды.

Когда инженер совсем перестал говорить, а только слегка шевелил губами, Семён вытащил его из трактора, развязал шарф и, скомкав, облил керосином. Ветер сбивал с ног, задувал спички. Закрывшись тулупом, Туканов еле поджёг паклю. От вида огня инженер несколько оживился, оттаял, открыл глаза. Но маленький комок шерсти быстро прогорел, и инженера снова одолел сон. Тогда Семён сжёг ватную куртку, оставшись в одном тулупе, без устали тёр побелевшие нос и щёки инженера снегом, хватая его в космах метели, поил горячей водой из термоса.

Трактор то и дело увязал в намётах снега. Сугробы росли, плыли, как ледяные волны. Захар Петрович ослабел, навалился на стенку кабины. Губы посинели, глаза ввалились.

Снова пришлось останавливать трактор и разжигать костёр. Так Семён раздевал себя, сжигал одежду. Голова его стала тяжёлой, глаза смыкались. Хотелось лечь в снега, как в перину, и спать. Лишь мысль об инженере останавливала его. «Наверное, дети где-нибудь есть… В совхозе уж очень его ждут…» — размышлял он лениво.

Трактор барахтался в снегах всю ночь. Под утро метель улеглась, наст затвердел от мороза, слежался. Семён совсем не чувствовал холода и всё мял руки инженера в своих руках, прикрывал его ноги тулупом. Неожиданно тупое равнодушие охватило его.

Последнее, что он запомнил, это занесённые снегом вагончики. Из сугробов валил тонкий, прямой и острый дымок. И небо ясное, без единого облачка.

— Как отрыли трактор, вначале Захара Петровича достали… — всё рассказывала Анна. — Он синий-синий, а всё шепчет: «Товарища Туканова спасайте, он всё пожёг»… А как к тебе подступиться, когда ты висишь на баранке и свет в глазах растаял… Руки к ней прикипели: рукавицы-то сжёг… Отодрали тебя от баранки… кожа на ней осталась…

Семён вглядывался в глаза Анны, усмехался:

— Скажи, пожалуйста, всё помнишь! А я вот не помню… тебя вот я не помню…

— Где помнить! Ты тогда совсем больной вернулся… А я тут была… Очень я за тебя боялась! Не всякий ради другого так бы страдал! И все говорят. что ты у нас в совхозе первый герой!

Семён с горечью думал: «Лучше бы тогда я в степи замёрз… Смерть со славой лучше, чем позор! Теперь вот мыкайся: за людей в ответе! А как за них быть в ответе?»

Поглядев на Анну, подумал: «Я считал, что петь и плакать один буду, а у меня вон какая советчица нашлась»… — Боясь этому верить, вслух возразил:

— Не мели: «Первый герой»! Первая-то моя бригада на последнюю скатилась… — И отвернулся, чтобы при свете костра не увидела Анна его искажённое обидой лицо. Но голос его дрогнул.

То, что тогда, в февральскую вьюгу, он не оставил машину, спас инженера, — это Семён не считал заслугой: так поступил бы каждый, и он иначе поступить не мог. Ему было стыдно вспомнить, как его чествовали за это. Казалось тогда, что люди лгут и себе, и ему: он не сделал ничего такого, чтобы с ним носиться! Неужели спасти человека — значит прославиться?! И в который раз Семён спрашивал себя недоумённо: «Что я такое сделал? Спас человека и спасся сам, и это поставили в заслугу, поверили в меня и дали мне бригаду, а я взял да и опозорился… Оказывается, спасти человека ничего не стоит! Спасти человека легче, чем руководить людьми, заставить их служить общему делу. Там ты отвечаешь за себя, здесь — за всех, а не всегда и не всем удаётся подчинить людей своей воле…»

Он лёг у костра, поглядел на небо и неожиданно для себя подумал:

«Звёзд-то сколько! Так бы и собрал их на нитку… да ей на шею… за ласковое сердце»… — но рассердился и недружелюбно сказал:

— Наболтала ты мне всякого!

— Буду болтать, пока камень треснет! — весело отозвалась Анна. — Надо так жить, бригадир, чтобы на твою славу и тень не легла!

— Да какая слава! Что вы все сговорились, что ли? — закричал Туканов и поднялся, услышав, что к стану приближается машина: зашуршал ковыль, и тут же вынырнул из темноты «газик» и остановился у самого костра.

Низко пригнув голову, из машины вышел директор совхоза Винокуров, выпрямился и спросил хрипло:

— Загораете, хлеборобы?

Был Винокуров коренаст, с властной поступью. Казалось, каждый его жест давно продуман, рассчитан и экономен, как и слова.

— Другие бригады по огням тракторов в ночи находим: вся степь полыхает, а вашу — по звёздам еле отыскали… — бросил он сурово.

Из машины ещё вышел высокий, статный человек, кинул кепку на лоб, и Семён узнал Фёдора Слепынина, бригадира второй бригады.

— Свадьба у нас сегодня, Владимир Демьяныч, — сообщила Анна. — Борис Шумков с Таськой из колхоза «Дерзанье» окрутился.

— Дерзанье! — повторил Винокуров. — Плохое у вас дерзанье получается. О свадьбе слыхал… А ты, бригадир, что же отстал, не пируешь?

Анна не дала Семёну ответить.