Жизнь без конца и начала

— Что я там потерял? Для чего мне это собрание?

Другие «ученики» тоже звали его, но он был непреклонен.

И все же его час настал — им нужен был миньян для чтения кадиша по умершему однокласснику. Он не смог отказать, вошел в комнату, ему дали кипу и молитвенник. Что произошло дальше, он не помнит.

Взволнованно мечутся длинные языки догорающих свечей. Раскачиваются в такт молитве прадед Борух, дед Арон и Лазарь, все ученики подпольного ульпана. Только он один, Борис Григорьевич Тенцер, лежит не шелохнется. И молитва, возносимая высоким, чистым голосом, рвется за край неба, туда, где сам Господь Бог слушает никогда не умолкающий кадиш и смахивает слезу…

И показалось ему, что на его лоб упала горячая, тяжелая слеза…

Подпольный ульпан вскоре снова поменял адрес, в доме воцарился прежний порядок. Но Бориса Григорьевича не покидало ощущение, что с чем-то очень важным для него он попрощался навсегда.

В аэропорт провожать Колюню и Шурочку поехали ее родители, Геня и Галюня-Ксения. Он попрощался с ними дома, сухо, сдержанно, даже присесть на дорожку отказался.

— Будь последователен, сын мой, или ты — там, или — здесь. По-другому не бывает. Рвать — значит рвать, безжалостно, даже если по живому.

Он был сам себе отвратителен. И, услышав за спиной какое-то движение, очень обрадовался, потому что сразу понял — они пришли к нему на помощь.

— Внучок, твой сын едет на Святую Землю, — услышал он торопливый шепот Лазаря. — Мы должны благословить его. Повторяй за мной: Да будет на то воля Твоя, Господи, Боже наш, Бог предков наших, чтобы путешествие, в которое мы отправляемся, было спокойным и безопасным, веди нас, направляй стопы наши, дабы мы благополучно, живые, в добром здравии и в радостном расположении духа прибыли в страну праотцев наших… Да будет на то воля Твоя, Господи Боже наш, чтобы мы нашли свое место на земле предков наших…

Борис Григорьевич повторил каждое слово, произносил их про себя, но Колюня обернулся на пороге, улыбнулся и сказал:

— Спасибо, отец.

Он нас услышал, с облегчением вздохнул Лазарь.

Он услышал нас, радостно подтвердил Борух и погладил свою бородку.

Куда бы я ни шел… — протяжно вздохнул Арон.

Еще раз Борис Григорьевич видел их всех вместе в Израиле, когда отмечали восьмидесятилетие Гени. Она сидела во главе большого стола в доме Колюни-Аарона. Как она хороша, подумал он, и годы ее не берут. В душе шевельнулась ревность, он внимательно оглядел всех сидящих вокруг мужчин, и тут же сам себя устыдился — Генюся никогда не давала ему повод. Она тоже несколько раз оглянулась, подозвала Колюню, что-то шепнула ему, и тот поставил рядом с ней стул с высокой спинкой из светлого дерева, украшенной резьбой с традиционным растительным орнаментом.

Он сел рядом с Геней. Стул был очень неудобный, странно, она же прекрасно знает, что ему нужна мягкая выпуклая спинка, иначе он и десяти минут не высидит. Затылок начал болеть почти сразу, он, стараясь не привлекать к себе внимания, легонько разминал шею. Лучше бы, конечно, Геня сделала ему массаж воротниковой зоны, но у нее сегодня праздник. Придется потерпеть.

Они жили все вместе в Иудейских горах восточнее Тель-Авива на холме Бейт-Арье, который одним склоном обрывается в вади Шило[32], а с террасы их дома вечером можно увидеть освещенную огнями дугу Средиземного моря от Ашдода до Нетании. Только Галюня-Ксения жила в женском православном монастыре в Иерусалиме, но часто приезжала к ним в гости. Колюня-Аарон и Галюня-Ксения по-прежнему очень дружили, Борис Григорьевич смотрел на них и радовался: Геня, как всегда была права — никогда не надо рубить сплеча. Все образовалось.

Теперь он часто об этом думает. Он был первым мужчиной в семье, который женился на гойке. И хоть родственники единодушно признавали, что трудно представить себе еврейку, которая стала бы всем роднее Гени, факт остается фактом: мать его детей — не еврейка.

Может быть, Галюнин уход в христианство прорастает корнями в прошлое Гениной семьи, о котором они почти ничего не знают. Может быть, ведь семья Тенцеров была советская нерелигиозная, традиционная во всех отношениях ячейка общества. Ничем не примечательная семья. Семейка. Аза мишпуха.

Когда Галюне исполнялось тринадцать и она заявила свой первый протест, еще не далеко ушли в историю времена, где за любой шаг вправо-влево жестоко карали на месте без суда и следствия. Так что Галюнин поступок — это ее выбор, взрослый, самостоятельный и, как теперь видно, вполне осознанный.