Жизнь и смерть в аушвицком аду

Да, существо деятельности членов «зондеркоммандо» было чудовищным. Причем настолько, что их как коллаборационистов высшей пробы – наравне с еврейскими полицаями в гетто – обвиняли в прямом пособничестве и чуть ли не в сопалачестве – в непосредственном соучастии в убийстве![397] И отказать обвинителям в праве называть «зондеркоммандо» пособниками и коллаборационистами нельзя. В видах собственного, хотя бы и кратковременного, спасения разве не соучаствовали они в этноциде целого народа, своего народа?

Ханна Арендт на этом основании даже желала бы распространить и на них израильский закон 1950 года о наказании нацистских преступников – закон, по которому арестовали и судили Адольфа Эйхмана[398].

Арендт, правда, писала не столько о «зондеркоммандо», сколько о юденратах в гетто и их роли в Катастрофе. Именно юденраты с кастнерами, генсами и румковскими во главе были в центре общественного дискурса в Израиле в первые десятилетия существования страны. Как ни парадоксально, но на каждого пережившего Холокост в Израиле смотрели тогда не столько с сочувствием, сколько с подозрительностью и с готовым сорваться с уст вопросом: «А что ты делал во время Холокоста?»[399]

Рудольфа Кастнера, главу одного из венгерских сионистских комитетов, обвиняли в сделке с дьяволом и предательстве интересов венгерских евреев ради шкурного спасения 1700 человек элиты (в том числе себя и своих близких) в так называемом «Поезде Кастнера», проследовавшем из Будапешта в Швейцарию. Он стал объектом ненависти в Израиле, в его дочерей в школе кидали камнями. Сам же Кастнер, осужденный на первом своем процессе (1955), был оправдан на втором (1958), но не дожил до этого: в марте 1957 года он был застрелен мстителями-экстремистами.

Хайм Румковский – председатель юденрата (по существу, фюрер) Лодзинского гетто, не постеснялся своего изображения на геттовских дензнаках, правил железной рукой и не боялся играть в шахматы с самим дьяволом. Ставкой были их жизни, и, не колеблясь, отдавая фигуры за качество, он посылал на заклание все новые и новые тысячи еврейских душ. Но, в конечном итоге, и проиграл, ибо от 150-тысячного гетто уцелело лишь несколько сот человек. Он явно зарвался, думая, что знает или чувствует все правила, писаные и неписаные, – его соперник же менял правила и назначал ходы, как хотел, и одним щелчком сбил с него всю его спесь, отправил вместе со всеми офицерами и пешками в бжезинские газовни. А то, что последние погибшие лодзинские евреи замыкали собой в Аушвице панъевропейский еврейский мартиролог, – слишком слабое утешение!

Ту же игру – откупаться от палачей все новыми и новыми евреями – и с тем же результатом – вел в Вильне и Якоб Генс. Только виленский случай специфичен тем, что там особенно зрелой и явственной была и альтернатива – объединенное коммунистическое и сионистское подполье, готовое и к восстанию в гетто, и к уходу в партизанские леса. Эти подпольщики в глазах еврейского фюрера Генса – опасные сумасшедшие и провокаторы, играющие с огнем. Их бессмысленные героизм и жажда подвига вызывали у него отторжение и протест, ибо ставили под удар всю его мудрую политику полезности палачам и малых уступок и рокировок.

Генс как бы спрашивал у героических своих оппонентов: «Ну, и много ли евреев спаслось после Варшавского восстания?..» Но и «герои», – останься он и они в живых, – могли бы чуть позже спросить: «А много ли спаслось в твоем Вильнюсском гетто?..»

В действительности этих крайностей не существует, они перемешаны друг с другом, а точнее, сосуществуют внутри каждого еврея, и решающим становится то, какую пластичность и какую пропорцию того и другого и в какое именно время он находит для себя допустимыми. Борясь с альтернативой – с Виттенбергом и Ковнером, Генс пытался с нею же и заигрывать, и пример Глазмана, его бывшего заместителя, наверняка заставлял и его задуматься об упущенной возможности сосредоточения всех еврейских рычагов – юденрата, полиции и партизанского штаба – в одних и, главное, куда более могущественных руках.

Но рокировки эти заходили далеко: это его, Генса, полицейские в Ошмянах не только выкуривали евреев из их малин[400], не только конвоировали их ко рвам, но и расстреливали!.. И каждая новая «акция» в гетто, каждая новая разнарядка из гестапо – это, в сущности, такая же селекция, что и на рампе в Аушвице. Вместо Биркенау в Вильнюсе были Понары, вместо газа – пули, а общими, теми же самыми были – еврейские трупы, присыпанные землей или горящие в похожих ямах.

И если кто и уцелел, то не в гетто, а в партизанских лесах или в рабочих командах, куда их депортировали и где не успели уничтожить. Впрочем, никто еще не посчитал распределение выживших евреев по способам их выживания – сколько в лесу и в укрытиях и сколько на пепелищах гетто и концлагерей. Но уже самый факт сопротивления возвращал всем и каждому достоинство и надежду, веселил и возвышал их истерзанные души.

Преступники или герои?