Жизнь и смерть в аушвицком аду

«Зондеркоммандо», так же как и юденраты и еврейская полиция в гетто, как и еврейские «функциональные узники» в концлагерях (капо, форарбайтеры, штубендинсты), как и берлинские «грайферы», рыскавшие по городу по заданию гестапо в поисках соплеменников[401], и даже весь лагерь-гетто для привилегированных в Терезине или вип-концлагерь в Берген-Бельзене – все это лишь части того сложного и противоречивого целого, к которому в Израиле поначалу выработалось особое – и весьма негативное – отношение[402]. Молодое еврейское государство испугалось своей предыстории и не захотело, а отчасти и не смогло разобраться в страшнейших страницах недавнего прошлого. Идеологически поощрялся лишь героизм, особенно тот, что исходил от убежденных сионистов.

Но даже это «не помогло» мертвому герою восстания в Аушвице – убежденному сионисту Градовскому – получить в Эрец Исраэль более чем заслуженное признание. Принадлежность к «зондеркоммандо» – как каинова печать, и именно этим объяснялось категорическое нежелание некоторых из уцелевших ее членов идти на контакт с историками и давать интервью[403]. Этим же объясняется и зияющее отсутствие этой темы в большинстве музейных экспозиций по Шоа.

Спрашивается: а возможно ли вообще сохранить в лагере жертвенную «невинность»? Каждый из правого ряда на рампе виноват уже тем, что не оказался в левом, ибо только эти жертвы – чистейшие из чистейших. Все остальные, если дожили до освобождения, наверняка совершили какое-нибудь «грехопадение»[404]. Выжил – значит пособничал, выжил – значит виноват.

На этом посыле и построено то уродство в общественной жизни Израиля, о котором сказано выше. В точности то же самое было и в СССР, для которого каждый репатриированный бывший остарбайтер и бывший военнопленный был чем-то в диапазоне между предателем и крайне подозрительной личностью[405]. «И как это ты, Абрам, жив остался?..» – спрашивали во время фильтрации следователи СМЕРШа у выживших советских военнопленных-евреев.

В любом случае нацисты, увы, преуспели еще в одном: убив шесть миллионов, они вбросили в уцелевшее еврейство ядовитые кристаллы вечного раздора и разбирательства, не исторического исследования, а именно бытового противостояния и темпераментной вражды. Только этой общественной конъюнктурой можно объяснить такие, например, обвинения в адрес членов «зондеркоммандо», как их якобы «прямой интерес» в прибытии все новых и новых транспортов, то есть в как можно более продолжительном и полном течении Холокоста. Ибо это, мол, страховало их жизни и сытость.

Так, Г. Лангбайн цитирует некоего Э. Альтмана, «вспоминающего» явно мифическое высказывание одного из «зондеров» (так называли членов «зондеркоммандо» в лагере): «Ага, снова неплохой эшелончик прибыл! А то у меня уже жратва кончается». (Как мог член «зондеркоммандо» заранее знать, чт'o прибыло, и как мог Э. Альтман все это от него услышать: в пабе после работы?). Понимать связь явлений – это одно (и такое понимание всегда имело место), а паразитировать на смерти и молиться на нее – другое.

Признавая на суде свои «ошибки», но так ни разу не покаявшись, сам Хёсс, тем не менее, нашел слова для ехидного осуждения евреев из «зондеркоммандо»: «Своеобразным было все поведение зондеркоммандо. Исполняя свои обязанности, они совершенно точно знали, что после окончания [Венгерской] «операции» их самих ожидает точно такая же участь, как и их соплеменников, для уничтожения которых они оказали столь ощутимую помощь. И все равно они работали со рвением, которое меня всегда поражало. Они не только никогда не рассказывали жертвам о том, что им предстоит, но и услужливо помогали при раздевании и даже применяли силу, если кто-нибудь ерепенился. ‹…› Все как само собой разумеющееся, как если бы они сами принадлежали к ликвидаторам»[406].

Эти признания, возможно, послужили толчком (и уж во всяком случае – пищей) для теоретических построений итальянского историка и философа Примо Леви, который и сам пережил Аушвиц.