Жизнь на кончике скальпеля. Истории нейрохирурга о непростых решениях, потерях и надежде

В течение еще нескольких минут сердце продолжало биться. Обычно выходящая из сердца кровь встречает некоторое сопротивление. Поэтому мы можем измерить кровяное давление. Сердце этого молодого человека выжимало кровь из разреза в стенке. Кровь текла, как вода из прорванной в груди плотины. Грег приказал мне положить в грудь трубочку отсоса и подойти к нему помочь. Я отошел от груди и приблизился к Грегу, стоявшему около живота, но все еще периферийным зрением завороженно смотрел на последние конвульсии сердца. Мозг пациента был мертв, но сердцем управляли нервы, которые перешли в автономный режим работы, включающийся тогда, когда на мозг уже нельзя положиться.

Несмотря на то что сердце изрыгало остатки крови, оно все еще продолжало работать. Желудочки сдулись и опустели, и само сердце стало походить на опавшее суфле. Сердце уже не стучало в привычном и предсказуемом ритме. Прошло несколько минут, поток крови превратился в слабый ручеек, а Грег занимался изъятием органов.

Несмотря на то что сердце еще трепыхалось, я должен был зашить грудь. Я сделал это с помощью иглодержателя, изогнутой толстой иголки и толстой нитки. Я чувствовал себя так, словно закрываю крышку гроба над человеком, который еще дышит, но у нас уже не было времени дожидаться полной остановки сердца. Внутренние органы этого парня лежали обложенные льдом в изотермических переносных контейнерах, и нас ждал самолет компании Lear. Я зашил грудь как можно быстрее и тщательнее — аккуратными стежками, стараясь по минимуму травмировать кожу. Если близкие захотят провести прощание в открытом гробу, они смогут это сделать.

Официальное время смерти парня было зафиксировано несколькими минутами ранее, когда я разрезал его сердце, но даже при зашитой груди оно все еще несколько раз невидимо для нас и совершенно безрезультатно трепыхнулось. Так какое же время смерти можно считать истинным? Надо ли считать с того момента, как перерезали сердце, или тогда, когда оно окончательно остановилось? Или время смерти — это то мгновение, когда парень в последний раз потерял сознание? Или когда с ним прощались его родные? У жизни много цветов, но смерти как таковой не придаются те оттенки, которых она заслуживает.

С красно-белыми изотермическими контейнерами марки Igloo, в которых во льду в стерильных пластиковых пакетах лежали органы, мы поднялись на борт зафрахтованного самолета и полетели домой. Я сидел в кресле, повернутом в сторону хвоста, а контейнер поставил на пол между ног. Во время полета я ногами чувствовал, как он становится все холоднее. Органы жили своей короткой самостоятельной жизнью. Они были целы и невредимы, но находились без хозяина. Они ждали пересадки или гибели. Грег спал. Для него все это было не впервой, и он знал, что надо отдохнуть перед операциями по пересадке органов, благодаря которым люди вернутся к нормальной жизни. Я не спал и размышлял обо всем, что только что произошло.

Вернувшись в Сан-Диего, в течение следующих 36 часов мы сделали операции по пересадке двух почек, печени и поджелудочной железы. Я участвовал в четырех операциях и очень устал, но испытывал чувство облегчения. Операции по пересадке органов четырем пациентам прошли успешно.

Спустя несколько месяцев я перешел в нейрохирургию, но Грег никогда не укорял меня за уход из отделения трансплантации. Я думал, что мне уже никогда не придется заниматься пересадкой органов, однако спустя несколько месяцев после поездки в Санта-Фе мне снова пришлось столкнуться с трансплантацией, но уже немного в другом ключе.

В самом начале работы в отделении нейрохирургии я выполнял задания, не связанные с операциями. Я занимался пациентами с травмами головы, подключенными к поддерживающим жизнь аппаратам, работал с теми, кому не требовалась или пока еще не требовалась нейрохирургическая операция, с послеоперационными пациентами, а также с теми, кто находился на грани смерти мозга и лежал в отделении интенсивной неврологической терапии. Мне было 27 лет, и бо́льшую часть времени я лишь делал вид, что являюсь нейрохирургом.

Практиканты постарше меня уже начали оперировать, а я проводил время в отделении интенсивной терапии. Там лежат пациенты с самыми серьезными травмами, и именно туда отправляют на практику младших практикантов-нейрохирургов, для того чтобы те учились на самых сложных случаях. Считается, что нейрохирурги сразу начинают плавать кролем, как только их бросят в воду. То, что тебе доверяют очень больных пациентов, придает уверенности в себе. Мы работаем с самыми тяжелыми случаями, которые практиканты-терапевты получают несколько позже, но в нейрохирургии они достаются совсем новичкам. Вот тогда-то я и уяснил, что все хирурги — врачи, но не все врачи — хирурги.