Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Мне пришлось пожимать бесчисленные руки. Директор рижского Немецкого театра вырос передо мной и прокаркал на прусский манер:

Бр-р-раво, маэстр-р-ро! Не желаете ли поставить у нас что-либо подобное?

Я был в смятении, но прежде чем успел ляпнуть что-нибудь несуразное, как вмешалась княгиня:

Премного благодарны, господин директор, за честь, которую вы нам оказываете, но дело в том, что у господина фон Понтера в ближайшие месяцы уже накопилось так много дел, что он, к сожалению, не сумеет воспользоваться вашим предложением.

Тут уж настала очередь опешить директору театра, и он, щелкнув каблуками, только и смог, что пробормотать:

Покорнейше благодарен, ваша светлость… Покорнейше благодарен.

Был еще веселый вечер с танцами, который, однако, я довольно скоро покинул. Наутро я проснулся знаменитым: так это, кажется, называется. Все газеты — три немецкие, одна русская, одна латышская — поместили пространные, не меньше четырех колонок, статьи с довольно точным, местами, анализом и почти захлебывающимися похвалами.

Кроме того, я получил кучу писем; среди них и целых четыре письма с признаниями в любви; два — с первого взгляда (с бухты-барахты); одно — от смазливого пажа, одно — от нашей актрисы.

Чтобы нанести визит епископу, я должен был поехать в Дюнабург, где я когда-то провел много часов на вокзале. Оттуда пришлось еще довольно долго ехать в карете графа Платера-Сибурга по унылой, ровной равнине. Обширное поместье находилось, по-моему, уже на территории Литвы; ведь наше дворянство было евангелическим, в Литве же господствовала католическая церковь.

Епископ Эдуард фон дер Ропп, коему наверняка было лет на тридцать больше, чем мне, принял меня приветливо, но с той простотой, какой я никак не ожидал от носителя столь высокого сана. Он был среднего роста, держался очень прямо. Волосы его уже побелели, большие голубые глаза смотрели по-доброму. Тонкие губы изящного рта могли быть вполне ироничными. Руки у него были маленькие и особенно ухоженные.

Мы сразу заговорили о театре. Он поздравил меня с удачным исполнением роли, которую я взял себе: смерть в моем исполнении была весьма убедительна. Рижский директор театра хотел бы меня ангажировать.

— Я знаю, вы не примите его предложение, но все-таки оно очень лестно.

Он взглянул на меня, как мне показалось, испытующе. Я лишь пожал плечами. Он удовлетворенно кивнул.

Потом он признался, что поначалу был даже немного растерян, настолько все для него было ново — никакого занавеса, непосредственное общение с залом с лесенки, пажи, ковер вместо задника. Но потом он сообразил, что все это не недочеты, а рассчитано на эффект. И тогда до него дошло, что театр может существовать не только в традиционных формах, как ящик с окошком, и что этот новый театр вполне может развиваться по-своему.

Во всяком случае, с ним возможен более близкий контакт, чем с традиционным ящиком с окошком: Где же я всему этому научился?

Нигде?

Мы пили чай. Потом вдруг он, откинувшись в кресле, проницательно взглянул на меня и спросил:

А почему, собственно, вы перешли в католичество?

К такому вопросу я не был готов, но, сбрасывая в пепельницу пепел с сигареты, ответил вполне спокойно:

Я и сам не знаю, просто почувствовал, что так должно быть. Вероятно, чтобы внести порядок в свою жизнь.

И вам это удалось?

Нет еще, монсеньор, но я надеюсь, что это случится.

Он кивнул, видимо, удовлетворенный ответом.

А идея с театром принадлежит Грузинской?

Епископ опустил слово «княгиня», просто назвал ее Грузинской.

Нет, она принадлежит патеру Лоттеру.

Идея, стало быть, мужская.

Он был, казалось, доволен.

Епископ Ропп раньше был гусарским офицером. В церковь он пришел довольно поздно. О нем ходил примечательный анекдот — как он заявил на генеральной исповеди перед хиротонией: «Да, чего уж, совершал я все, что полагается, — вот только воровать не пришлось».

Режущий правду-матку в глаза, привыкший говорить все, что думает, не обинуясь — таким он был. И такой вот гусар стал священником, а там и епископом Вильны. Высланный в 1906 году, он жил с тех пор в имении племянника.

Вы ведь знаете, что церковь не одобряет театр.

Я пустился в длинные объяснения, почему я считаю это ошибкой, и стал развивать свой тезис о том, что нравственный театр может служить лучшей пропагандой для церкви.

А вы думаете, церковь нуждается в пропаганде?

Нет, ваша епископская милость, конечно, нет. Но и церкви бывает необходимо найти дорогу к большим массам людей.

И вы полагаете, что одной мессы недостаточно?

Священное игралище мессы апеллирует к разуму человека, театр — к его чувствам.

И их нужно питать. Рапет et circenses [21]. Я понимаю, все повторяется. Вы хотите помочь возродить религиозное чувство, которое ныне приходит в упадок. Возвратить благочестие удовлетворением чувств. — Он сухо усмехнулся: — Интересно. Победить Антихриста Вельзевулом…

Я было запротестовал:

Монсеньор…

Он устало отмахнулся:

Так назовут это многие. Я внимательно прочитал вашу записку. Здесь следовало бы открыть дверь, которую странным образом держали накрепко запертой на протяжении столетий.