Жизнь продленная

— Вот, например, такая группа, — обратился он к одному Горынину, как бы продолжая с ним спорить и предъявляя ему очередное доказательство. — Имеет она право на жизнь?

На холсте был изображен мягкий голубовато-зеленый пейзаж с двумя купальщицами на первом плане. Вода, кусты, небо, купальщицы — все это наверняка доводилось видеть каждому, кто бывал в картинных галереях. Но Полонский попытался передать еще и какой-то диалог между этими двумя женщинами, скорее всего — матерью и дочерью. Старшая хотела остановить, удержать младшую, а та со своей задорной горделивостью шла прямо в черную воду близкого омута. Фигура матери выражала тревогу, фигура дочери — отважную самостоятельность. «Я так хочу!» — говорила девушка всем своим видом. И была прекрасна, чертовка!

— Дима, это очень, очень! — первой отозвалась Ксения Владимировна. — От этого можно прослезиться.

— Не надо слез, Ксения Владимировна, — проговорил польщенный Полонский. — Лучше будем радоваться.

И он поставил перед стулом почти квадратный холст с какой-то абстрактной радужной композицией. Ничего конкретного, ничего определенно знакомого, хотя по каким-то неуловимым намекам здесь можно было угадывать и ледяное арктическое ущелье, расцвеченное полярным сиянием, и улицу фантастического города грядущих веков, и бог знает что еще! Настроение от всего этого получалось светлое, но не вполне спокойное. Что-то в тебе вспыхивало, вызвав удивление и желание понять, да так и не унималось…

— В этом я не разбираюсь, Дима, — призналась Ксения Владимировна. — А непонятное смущает меня и даже угнетает.

Горынин пока что молчал, только поднимал все выше свои густые брови.

— Хорошо, идем дальше, — проговорил Полонский бодрым тоном, хотя и с оттенком некоторой уязвленности. Он показал теперь солдата-сапера в песчаном, заставленном ветками окопчике на берегу неширокой тихой реки. Вода в реке была такой же спокойной и мирной, как у ног купальщиц, даже, пожалуй, спокойнее, однако по мосту, в сторону которого напряженно смотрел сапер, двигался угловатый немецкий танк, камуфлированный по-летнему, в зеленовато-желтых тонах. Черный глазок танковой пушки чарующе глядел прямо в душу зрителя. Сапер с бледным, как будто из светлого камня высеченным лицом держал правую руку на ключе подрывной машинки… Кто же опередит?

— Молодец! — высказался на этот раз первым Горынин. — Тут я вижу человека за делом, а не просто так, — попытался вернуться он к недавнему спору.

Полонский, однако, не ответил.

— Ну, а теперь вот это… — проговорил он. И повернул к зрителям стоявший у стенки самый высокий холст. На нем была изображена во весь рост прекрасная обнаженная женщина с несколько дерзким лицом, которое как-то контрастировало и даже спорило с мягкой женственностью фигуры, теплотой и нежностью кожи, со всей беззащитной красотой открытости. Даже когда женщина выступает воительницей, в ее теле не возникает воинственности. Природа наделила ее чем-то более могущественным, нежели обычная физическая сила, и женщина стала олицетворять собою верховную красоту божественных Венер и женственных мадонн. Природа вложила в это свое создание весь свой изощренный вкус, весь свой боготворческий дар и, может быть, именно тем сумела обеспечить столь славную и долгую жизнь человеческому роду. Потому что невозможно было не поклоняться такой красоте, не беречь и не охранять. Мужчина становился мужчиной и рыцарем только потому, что должен был защищать ее, идущую рядом с ним, доверчивую и соблазнительную. Прекрасное всегда приходится защищать. Прекрасное защищаешь с радостью. У прекрасного учишься любви.

Так приглядитесь к ней еще раз. Насколько она все-таки уязвима и невоинственна в этой своей божественной открытости и насколько не свойственна ей эта неожиданная дерзость во взгляде! Что с нею происходит? Может, она увидела какую-то опасность для себя?.. Посмотрите, посмотрите на нее, хорошенько подумайте — и не заставляйте ее вот так напряженно, по-мужски пружинить брови. Ведь она не для войны, не для борьбы создана. В ней наше продолжение. Освободите ее от воинственности!.. Или она не хочет больше быть прежней?..

— Пожалуй, я такого еще не видел, — проговорил наконец Горынин.

— Я назвал ее так: «Венера. Двадцатый век», — сказал Полонский с ноткой торжества и довольства в голосе.

— Понимаю, понимаю…

— А надо мной посмеялись! — не мог не пожаловаться Полонский. — Одна дама — она всегда присутствует на худсоветах, когда отбирают картины для выставок, — назвала это порнографией. Нет фигового листка, видите ли!

— Ты, конечно, очень смело изобразил ее.

— А искусство без смелости не живет, — моментально парировал Полонский; он был теперь явно наверху в споре. — Если мы не будем все время поддерживать в себе смелость, самостоятельность, не будем отстаивать индивидуальность — конец искусству!

Горынин собрался возразить что-то, но неожиданно для себя проговорил:

— Тебе, конечно, видней.