Жизнь продленная

— Ну, понеслись! — сказал он после этого своим женщинам.

Надел брезентовые рукавицы, поплевав предварительно в ладони. Подошел к стенке, на которой одна из подсобниц уже раскладывала рядком кирпичи, а другая расстилала с лопаты раствор. Огляделся. Примерился. И действительно, понесся. Он буквально хватал, почти не глядя, кирпичи и тут же бросал, припечатывал их на стенку. Хватал и бросал, хватал и бросал, попутно подбирая мастерком выступающий из-под кирпича раствор и еще успевая этот небольшой остаточек бросить под очередной, летящий на серую подушку кирпич.

Это был каменщик-виртуоз, каменщик-рекордсмен, его, говорят, даже в кино снимали, чтобы показать другим его приемы и темп. Правда, каменщики с других строек вначале не поверили, решив, что киношники применили тут известный фокус — ускоренную съемку. Пришлось начальству организовать экскурсии — уж очень соблазнительно было через распространение барохвостовского опыта получить решительное ускорение кладки. И люди стали приходить, смотреть, дивиться. Некоторые пытались потом у себя на объекте тоже взвинтить скорость, но к полудню выдыхались. «Нет уж, лучше мы по-своему, ровненько, — говорили они. — А то полдня работаешь, полдня отдыхать надо».

На горынинском объекте за Барохвостовым мог тянуться разве что Данилушкин, тоже отличный каменщик, с довоенным стажем, со своим собственным стилем и своей гордостью. Он и не думал перенимать манеру рекордсмена, он даже передразнивал Барохвостова, изображая, как тот ожесточенно, будто в драке, швыряет кирпичи. Однако в глубине души его, пожалуй, немного тревожило непонятное превосходство разухабистого Лешки Барохвостова. По понятиям спокойного Данилушкина, такая залихватская работа не могла быть тщательной. Сам он работал мягко и плавно, все его движения выглядели какими-то округлыми, и, глядя на его работу, можно было подумать уже о замедленной киносъемке. Тем не менее выработка у него приближалась к барохвостовской. И он считал себя более серьезным и более надежным человеком на стройке, чем Барохвостов, который рано или поздно должен сорваться.

Передвигаясь маленькими шажками вдоль медленно растущей стенки, Данилушкин успевал еще и балагурить с девчонками-подсобницами, обучая их жизни. К примеру так:

— Вы не позволяйте своим парням особенно вольничать с вами, не то они первые вас уважать перестанут.

— Робких они еще больше не уважают, — скажет подсобница. — Они на таких и смотреть не хотят.

— А вы на таких, как они, не смотрите.

— Где других-то взять, дядя Сережа?

— Других, других… Сколько тебе других надо? Тебе одного-единственного надо.

— А как найти его?

— Ждать надо. Не искать, а ждать.

— Теперь о таком даже и в книгах не пишут, дядя Сережа.

— Как то есть не пишут? Почему не пишут?

— Мы не знаем.

— Надо знать. Надо все знать. Учиться надо!

— Вот мы и хотели бы…

Вот так и тянется, так и плетется за работой неторопливый, чаще всего неприхотливый и неутомительный разговор, пока Сергей Леонтьевич на что-нибудь не рассердится. Тогда он начинает говорить раздраженно, у него возникает тяжеловатое дыхание, а руки сбиваются со своего плавного ритма. Бывает, он даже остановится. «Что-то у меня разгармонилось», — скажет. Или прикрикнет: «Вы спорить сюда пришли, модницы-подсобницы?»

Девчонки тут сразу делаются смирными, предупредительными, рассудительными: «Да что вы, дядя Сережа! Мы это так, по глупости да по молодости».

Минут пятнадцать-двадцать после этого, а то и полчаса молчаливо налаживается прежний ритм. Затем Сергей Леонтьевич сам же начинает какую-нибудь новую тему. Или старую, излюбленную — насчет учебы.

«Учись!» — это у Сергея Леонтьевича решающее слово во всех разговорах. Учись — и все тебе станет понятнее. Учись — и всего, чего хочешь, добьешься. Главное, не задерживайся в подсобницах, получай настоящую профессию — и тогда не будешь никому завидовать.

— Теперь для вашего брата такие созданы возможности, что только ленивый не делается профессором.

— А с кем же вы будете работать, если мы все уйдем в профессора? — задавали ему вопрос подсобницы.

— Ничего, другие найдутся.

Сегодня разговор здесь тоже, как видно, шел об учебе, потому что Горынин, подходя к рабочему месту Данилушкина, услышал такой вопросик подсобницы:

— А что же вы сами-то, дядя Сережа?

— Что я сам? — не понял Данилушкин.

— Застряли на одном месте. Как до войны были простым каменщиком, так и теперь.

— Простым — это плохим, что ли? — приостановил Данилушкин кладку и уставился на подсобницу.

— Ну зачем же? Этого вам никто не скажет. Я говорю — рядовым! Ведь вы, наверное, могли бы и прорабом, и главным инженером стать.

— А ты думаешь — не мог бы?

— Я не знаю.

— Ну так я тебе скажу: мог бы! — заявил Данилушкин, возобновляя работу. — Если б захотел. Да если б война не свалилась на нашу голову. А после войны — разруха. А потом этот ненасытный жилищный голод. Строить-то и так некому.

— Так вот и мы, дядя Сережа, строим.