Жизнь Шаляпина. Триумф

– Возможно, вы и правы, а я не совсем точно выразил свою мысль. Я не композитор, и то, что я скажу, не судите строго, но я порой замечаю, что композиторы используют в новых сочинениях свои прежние музыкальные мысли. Это не возбраняется, конечно, но скучно узнавать в новом сочинении уже услышанное ранее… Вот и в «Скупом рыцаре» Рахманинов почти целиком приспособил музыку одной из частей своей фортепианной сюиты к сцене монолога старика барона. Помните эпизод о слезах? Так и кажется, что в подобных случаях автор, сочиняя свои новые творения, не только не богатеет, а, наоборот, как бы сам у себя крадет двугривенный.

Все рассмеялись.

«До чая, – записал в своем дневнике В.В. Ястребцов, – когда мы находились в кабинете Николая Андреевича, он показывал нам свою рукопись «Моря» Бородина и сообщил, что очень долго обдумывал, как бы поудачнее наоркестровать основную фигуру аккомпанемента в этой балладе, и что, кажется, это ему удалось. А Владимир Васильевич Стасов, говоря о Кюи и его странном отношении к современной политической жизни России, сказал: «Да и что тут особенно удивительного. Этот человек всю свою жизнь готов был кланяться тому, у кого в руках была палка, и в этом смысле Цезарь Антонович всегда был самым ничтожным, самым беспринципным человеком». Феликс Блуменфельд рассказал, что в последний раз Шаляпин был до того бесподобно хорош в партии Сальери, что не только он, но даже и Направник плакал».

«Даже и Направник плакал» – выше похвалы артисту не могло быть.

В эти дни возросло напряжение в Петербурге. Накануне годовщины событий 9 Января, опасаясь новых волнений революционно настроенного рабочего класса и студенческой молодежи, правительство решило всех подозрительных арестовать и бросить в тюрьму. Большинство оппозиционных газет было закрыто, опечатаны некоторые типографии.

«Вообще реакция дует в хвост и в гриву, – писал Горький. – Но зря. Общество быстро революционизируется, правительство, развивая анархию, разоряет страну. У всех вытаращены глаза, все злы и все более злятся… Аресты идут – невообразимые, сотнями развозят народ по тюрьмам. Об обысках уж не говорю. Часть публики, желая отдохнуть от трудов, с удовольствием садится в тюрьмы, – это не юмор. Все страшно устали, и редкие не нуждаются в отдыхе. Часть уезжает куда можно, больше всего в милую Финляндию. Я вчера тоже заехал сюда. Живу в пяти верстах от водопада, на берегу озера Сайма, в глухом лесу. Тишина и покой – великолепно! А то у меня явились нервные боли в боку и тоже начали сводить меня с ума. Красиво здесь – как в сказке…»

Шаляпин все это видел, волновался, переживал… И, как на грех, по какому-то недомыслию своего театрального начальства именно 9 января 1906 года он должен исполнять партию Ивана Сусанина в опере «Жизнь за царя». Ясно, что кто-нибудь из молодежи попробует сорвать спектакль. Теляковский его успокаивал, но волнения от этого не проходили. 5 января в Мариинском театре дали объявление об этом спектакле. Молодежь, студенчество заволновались, наиболее решительные и бескомпромиссные пообещали освистать Шаляпина, если он выступит.

Накануне, 6 января, Шаляпин после исполнения роли Фарлафа, принял еще участие в концерте, который устроило Грузинское землячество. Уже при выходе на сцену Шаляпин почувствовал напряжение в зале. После исполненного им первого романса раздались жидкие аплодисменты. Назревала серьезная опасность, что уже здесь могут его «освистать» за одно его согласие на афишу на Мариинском театре. И третий номер своей концертной программы Шаляпин начал словами: «Я завтра петь не буду». И привычная буря аплодисментов сопровождала каждое его выступление.

Шаляпин сдержал свое слово: 9 января в театре появилось объявление: «Ввиду болезни Шаляпина спектакль отменяется».

Грустно было на душе, моральный террор продолжался, каждый понимал свободу по-своему, вкладывая в это словечко особый смысл: одни требовали от Шаляпина исполнения «Дубинушки», их противники – «Жизнь за царя», где есть слова «Лягу за царя и за Русь», которые революционеры особенно не выносят. О какой же свободе можно говорить в этом случае?

Приехал из Парижа Коровин, огорченный и раздосадованный.