Жизнь Шаляпина. Триумф

Император посещал каждое представление, не стесняясь хохотал на весь театр, перевешивался через барьер ложи и вообще вел себя как добрый немецкий бурш. В последний вечер мы дали сборный спектакль из разных опер; я играл в «Севильском цирюльнике». Император перешел в ложу рядом с кулисами и пригласил во время антракта к себе Рено – француза, игравшего Мефистофеля в «Гибели Фауста», меня, Купера и режиссера.

Войдя в ложу, мы увидали Вильгельма, стоявшего, опираясь на правую ногу, с рукою на эфесе шпаги. Он был уже не молод…

Кайзер взял футляр из рук какого-то высокого человека во фраке и вынул из футляра золотой крест Прусского Орла. Он сам хотел приколоть мне орден на грудь, но ни у кого не нашлось булавки, хотя в ложе были женщины и в их числе – императрица. Улыбаясь, он передал мне орден в руки.

Неловко было мне стоять пред ним в костюме Дон Базилио, в засаленной рясе латинского священника, с ужасающей физиономией и невероятным носом… Я был очень рад, когда беседа кончилась».

После прощального банкета в гостинице «Бристоль» Шаляпин уехал в Париж, а Собинов и Иола Игнатьевна с сыном в Москву.

В Париже Федор Иванович остановился в отеле, где жил Дягилев, в отеле «Мирабо» по улице Мира. То ли случайно, то ли по заранее обдуманному плану неистового предпринимателя, но вскоре Шаляпин убедился, что его номер находился точно над дягилевским и при желании можно было спуститься к нему по служебной лестнице. Но можно было и подняться и проверить, не подведет ли знаменитый артист в дни концертов… Уж не контролировать ли действительно собирается его Дягилев? Но эти несуразные мысли Шаляпин тут же отбросил, убедившись, что лестница может быть плотно заперта на внутренний засов.

В первые же дни Шаляпин понял, что Дягилев затеял дело с размахом и крепко держит в своих руках все нити предприятия. При очередном свидании не удержал своего восторга:

– Сергей Павлович, вокруг вас и вашего предприятия столько же движения и жизни, сколько и на всех улицах Парижа. Пожалуй, едва ли не больше, – сказал Шаляпин, довольный найденным комплиментом. Только что вышли представители дирекции Большой оперы, а очередные визитеры еще не успели переступить порог номера Дягилева.

Дягилев занимал две большие комнаты, в одной из них, приемной, стоял превосходный «Блютнер», по клавишам которого он уже прошелся и остался доволен его звучанием.

– Если вы иронизируете, то напрасно…

Шаляпин запротестовал:

– Помилуйте, Сергей Павлович, героическое дело предприняли.

– Хорошо, что вы понимаете это, сам Чайковский добивался, чтобы его поставили в «Гранд-опера», но так и не добился. А мы предложили концертные номера, и билеты нарасхват, огромный зал будет переполнен. Вы представляете? Значит, идет игра в нашу пользу! А как трудно было всех соединить, сколько уговаривать пришлось. Только сейчас стали понимать, какую силу в себе таит реклама, вот мне и пришлось сначала выпустить иллюстрированную программу концертов с портретами и автографами композиторов, произведения которых будут здесь исполняться. А вы думаете, это просто? – с вызовом спросил Дягилев. – Вот договорился с Балакиревым, в программу концертов я включил его симфоническую поэму «Тамара», он ждет Леву Бакста к назначенному часу, а Бакст захворал, несколько дней не выходил из дому, я бегу к Балакиреву, чтобы объясниться, а заодно и попросить автографную первую страницу партитуры этой поэмы и его портрет для программы концертов, а он, видите ли, обиделся и не принял меня. Заезжал дважды к Глазунову, но каждый раз меня уведомляли, что принять меня не могут. Понятно, он один из последних могикан, один из славной стаи великанов русской музыки, но ведь французам-то он неизвестен. Вот и приходилось каждый раз наступать на собственную гордость и вновь обращаться к великим мира сего для их же блага. И вот результат – Лева Бакст успел написать портреты Балакирева и Сергея Михайловича Ляпунова, тоже, как вам известно, композитора.

– А Римлянин согласился приехать? – спросил Шаляпин.

– И о переговорах с Николаем Андреевичем тоже целый день можно рассказывать… Сначала он категорически отказался: «В Париж, нет! Я не поеду, чтобы видеть публику, которая не поняла нашего Чайковского». Но и я не допускал себе даже мысли, что наши концерты пройдут без Римского-Корсакова, а посему снова и снова обращался к нему, представляя все выгоды от этой поездки, словом, Федор Иванович, расшивался бисером, подбирал самые почтительные слова в письмах, чтобы уговорить его. Напомнил о бесконечных трудностях, которые представляет это дело, о необходимой поддержке со стороны любимого и дорогого учителя. Напомнил ему, что он своим отказом может опечалить всех участников концертов, нанесет большой вред тому общему делу, которому он выразил сочувствие и поддержку.

– Конечно, он побаивался дальней дороги. Староват становится наш великий маэстро, хвори к тому ж его одолевают, – пытался объяснить Шаляпин упорное сопротивление знаменитого композитора столь великому патриотическому делу.