Зимний дождь

…Не закрытое ставней окно посерело, начинался рассвет, Федя покосился на жену, прикрыл ее одеялом с головой и осторожно опустил ноги на пол. Выскользнув в прихожую, стал торопливо одеваться, прислушиваясь к тишине в спальне. Носки Поля куда-то задевала, — наверно, положила сушить, — и он обул сапоги на босу ногу. Постояв с минуту в раздумье, Федя на цыпочках прокрался в зал, к угольнику, осторожно сдавил мехи гармони, чтобы не вырвался звук, и, прижимая ее к груди, так же воровски двинулся к двери.

Хутор еще спал. Заря жиденько зеленила край неба. Морозило. Вглядываясь под ноги, обходя хрусткий ледок, Федя спешно уходил в сумерки. За хутором у большой дороги он почувствовал, как ему стало жарко. Федя остановился, расстегнул на фуфайке пуговицы: сухой морозный воздух окатил тело, прогнал сонливость. Он снял с плеча гармонь и, оглянувшись на хутор, широко развел малиновые мехи.

1973

ХОЛОДНАЯ ВЕСНА

К середине апреля снега сошли, но тепла все не было, дули мокрые, холодные ветры, а ночами земля гулко бунела под ногами. Уже целую неделю этот гул не давал покоя деду Мирону. Вот опять, едва забылся он, как под окнами загомонила молодежь, послышался смех, и Мирон проснулся.

— Орут, гать их так! — шепотом ругнулся дед. — Чисто коты мартовские…

С неловкой осторожностью он заворочался на кровати, устраивая больную поясницу. «Табунятся, аж улица стонет, — с неудовольствием подумал Мирон, стараясь не слышать голосов и все-таки слушая их. — И Семка, анчибил, тут. Вот схожу в кузню, выговорю ему…»

Дед Мирон не спеша начал выбирать слова, какими он приструнит Семку за полночный гомон под окнами, представил даже, как парень конфузливо станет тереть кулаком потный лоб. Но скоро мысли деда запутались, и перед глазами стоял уже не молодой кузнец, а внук Володька, затем из серой мглы выплыли лица его детей. И он мысленно говорил с ними, с живыми и мертвыми, одних поругивал, других наставительно учил, третьим жаловался, что все его забыли, грозился спалить опостылевшую ему хату и уйти вместе с цыганами. «А что, руки у меня еще цепкие, буду им лошадей ковать, — уверял он мнимого собеседника. — Хоть и цыгане, а все же люди… Чего ж мне со сверчком жить…»

Возражать деду было некому и, выговорившись, он несколько успокоился и опять забылся несладким стариковским сном.

За последние восемь лет таких ночей, долгих, невнятно-беспокойных, было у Мирона много. После смерти старухи остался он в доме один, как перст. Но до прошлой осени не знал он этой неотступной, сосущей сердце тоски, в кузнице за работой особо некогда предаваться размышлениям, а если иногда начинало скрести на душе, то Мирон шел к людям и за разговорами быстро забывался. А теперь куда пойдешь? Без дела слоняться по дворам срамно, а дела какие у него? Минувшим октябрем, после зяби, проводили Мирона на пенсию. Впервые за жизнь сидел он в клубе на сцене за красным столом, а про него говорили всякие хвалебные слова. Потом сам председатель колхоза преподнес ему часы на блестящем ремешке. Хорошие часы, аккуратные, на обороте витыми буквами вычерчено: «Мирону Тимофеевичу Пяткину за многолетний безупречный труд в колхозе». Только чего ему теперь по ним караулить? На другой же день зашел Мирон на почту и отослал их Володьке. После этого он направился в кузницу сдавать Семке инструмент. Раздул в последний раз горн и вдруг спешно вышел на воздух: уголь, что ли, попался сырой — забило дымом горло, замутило голову.

Домой Мирон вернулся как потерянный, не в силах сдержать в ногах дрожь, присел на скамью и долго глядел в окно на присмиревший в осенней забывчивости клен. С того часа и повалились на Мирона всяческие напасти, привязалась бессонница, стала мучить поясница, сразу как-то обессилел он, словно в том, в последний раз раздутом огне спалил душу. Текли немые безлюдные дни, и дед маялся своей неприкаянностью, сетовал на людей: «Хоть бы кто попросил дужку к ведру приклепать, богатые дюже все стали, чуть что — сразу покупают новую посудину».

Зимой, когда хутор тонул в снегах, дед совсем заскучал от безделья и, чтобы хоть чем-то занять пустые дни, притащил из хлева сосновые доски и начал делать гроб. Строгал он старательно, чисто, не оставляя на дереве ни единой зазубринки, будто ящику тому стоять не в земле, а на самом людном месте.

Дед залюбовался своей работой и, радуясь, что его рукам еще послушны и долото, и капризная стамеска, неожиданно для себя запел. Он пел и вспоминал себя в остромаковой буденовке, летящим на жеребце по украинской степи. Шорох фуганка по дереву показался ему шорохом сухих высоких ковылей. Он жил в эти минуты далекой молодостью, а руки споро двигались вдоль гладких досок. Неожиданно фуганок споткнулся о коричневатый сучок, и Мирон, испугавшись за инструмент, лапнул пальцем блестящее лезвие. Затем, оглядевшись, он увидел в хате почти готовый гроб.