Зона затопления

– Налимов-то наловили тогда? – спросил милиционер.

– Да наловили… Только – пришлось полчаса варить. Паразиты в нем. Почти вся рыба в Красноярском море больная. Живая, плавает, а из брюшек черви торчат…

– Полчаса?! Это что от налима останется после варки такой?

– Каша, ясно!

– У меня же в лодке щучка лежит, – вспомнил Алексей. – Надо запечь, а то пропадет. Здесь-то еще здоровая… Съедим по крошке – помянем деревню, реку.

Мужики невесело захехекали.

Ткачук с Брюхановым ночевали в гусинской избе. Там же легло и большинство рабочих. Начальство предпочло палатку.

Брюханов похрапывал, накрывшись курткой, а Алексей Михайлович и рад был уснуть, но никак не мог. Только вроде начинал задремывать, и в груди тут же дергало. Распахивал глаза, прислушивался к себе.

Сердце колотилось, будто пробежал в гору, и при каждом ударе упиралось словно в иглу. Укалывалось, сжималось, боль на мгновение пропадала, а потом, при новом ударе, – снова укол. Не сильный, но ощутимый, пугающий. Казалось, сейчас ударит сильнее, и иголка проткнет… Сейчас, когда не спал, и сердце, и игла удерживались на грани, а стоило поддаться дреме, и – дергало серьезной болью.

Лучше не спать, не терять контроль над собой.

Алексей Михайлович высосал за ночь четыре таблетки нитроглицерина – не помогало. Хотелось класть под язык еще таблетку и еще, перестать чувствовать это колющее колочение. Но вряд ли таблетки помогут. Вряд ли.

Дождался рассвета, пробрался к двери, вышел на улицу. Надеялся, на свежем воздухе станет легче.

Постоял на крыльце, дышал как мог глубоко, но свежести не было. Пахло золой, чем-то кислым. Остро, едко надувало размокшим свиным навозом. Видимо, стайку где-то подтопило… Место, где была стайка…

Плеснулось в животе, и Ткачука вырвало сухой горечью.

– Перепил, – попробовал пошутить, отплевываясь, – таблеток.

Присел на ступеньку. Торопил время… Вернется в город, пойдет в поликлинику. А лучше – скорую вызовет сразу на пристани. Надо как следует пролечиться. И начинать новую жизнь. Другую…

Когда прижало с переселением, хотелось повезти семью – жену и младшую дочь, ей восемнадцать, – на свою родину, в Горловку под Донецком, откуда в семьдесят пятом году и приехал сюда молодым специалистом. Стал даже узнавать, какие условия переезда – другая страна ведь теперь, – пытался восстановить связь с родственниками.

Дочь, вечно сонная, усталая какая-то, была вроде и не против, а жена – ни в какую. «Я отсюда не уеду!» К тому же дали две квартиры – отдельно им с женой двухкомнатную и дочери однушку. Вообще-то не положена такая роскошь для трех человек, прописанных по одному адресу, но для начальников, хоть и таких невеликих, как Ткачук, делали исключения. Вроде как, намекали этими щедротами, что не надо очень-то качать права.

Ткачуку особо качать права не пришлось – их Пылёво переселили сносно, никто без крыши над головой не остался, никого откровенно не обманули. С предпринимателями только вроде Любы Гришиной не все гладко, но тут он ничего сделать не мог…

Хотя недовольные, конечно, были, и про него, Ткачука, шептались: квартиры, деньги, машина новая, земельные участки… В деревне личная машина была ему не нужна, а в городе решили купить.

До сих пор Ткачук оставался главой Пылёвского сельсовета (его еще формально не упразднили), но собирался выйти на пенсию – у них тут не нужно ждать шестидесяти лет, район приравнен к Крайнему Северу, – подрабатывать извозом. Прибыльное дело – кого в Богучаны, кого в Канск, кого до ближайшей железнодорожной станции, а это двести с лишним камушков… Уже вошел в таксистскую мафию… Надо зарабатывать – силы пока есть.

Повторяя, как заклинание, «силы пока есть» пересохшим, одеревеневшим ртом, Ткачук поднялся, дошел до пластиковых бутылей, набулькал воды в кружку. Влил в себя не глотая – вода проваливалась, словно в яму.

Скорей бы проснулись, продолжили. Закончить, погрузиться и – прочь отсюда. Выполнить последний долг и заставить себя забыть. Может, и уехать подальше. Настоять, убедить жену…

Вернулся к крыльцу, только хотел присесть, как вода метнулась обратно. Холодная, не успевшая согреться в животе, ударила потоком в жухлую траву.

«Что ж это…» Ткачук стоял, согнувшись, на подгибающихся ногах, буквально омывался ледяным потом, удивлялся тому, что с ним происходит… Никогда сильно не пил, но раза два-три отравлялся плохой водкой, и тогда наутро случалось подобное – полоскало прилично, выворачивало нутро. Но все же не так. Сегодня было другое, по-другому. И с чего? Наверняка не от водки – выпил вчера граммов сто. Не могло так с водки, тем более его одного.

Доплелся до дивана возле кострища. Достал таблетку, стал жадно сосать ее, тереть меж языком и нёбом.

Позавтракали быстро и молча, чувствуя неловкость после вчерашних откровенных разговоров. Говорили вчера много и в основном жалели, что приходится сжигать деревни, уничтожать приметы человеческого пребывания… В темноте говорить было легко, а сейчас, на солнце, перед новым этапом стыдной работы стало совестно, что ли… Набивали живот хлебом и подогретой тушенкой, брали инструменты, шли к кладбищу.