Леондрев с безумным выражением смотрел на него, вцепляясь руками и ногами в спасительное и скользкое днище.

— Эй, обормоты!.. — закричал Пеликан. — Помогите отбуксировать к берегу: человек не плавает. Света, возьмись, так надежно. Будем толкать: она не тонет.

Усилиями нескольких человек несчастная лодка двинулась к берегу. На полдороге к ним присоединился Володя, уже без книги, которую оставил на суше.

— Ну, прямо настоящий корабельный истукан, — не удержался он при виде смешной фигуры Леондрева. — Пелик! как там под водой? Туфли на ногах? Света, платье на тебе?

Кругом засмеялись. Пеликан хранил суровое молчание. Света и Леондрев ничего не ответили. Последний, только лишь увидел, как люди встали по пояс в воде, соскочил с лодки, бросился бегом к берегу и дальше, дальше, словно сотня водяных гналась за ним.

Света вышла из воды, мокрое платье облепило тело. Она провела ладонями, отжимая его.

Пеликан посмотрел коротко и хмуро.

Она боком, осторожно и плавно, как человек, который считает, что если он не станет замечать никого, то и его не заметят, — уходила в сторону.

— Цес, идем в подвал… Вот, мокрая полсотня — но целая.

— Ты чего захотел?

— Купим ящик пива. Было мокро снаружи, теперь надо, чтобы было мокро внутри.

Володя с восхищением воззрился на него. Две бутылки пива, ну, четыре бутылки — но кому могло взбрендить замахнуться сразу на ящик, на двадцать бутылок, иными словами, десять литров на двоих?

— Пелик, ты хорошо подумал?

— Посидим, поговорим. Я должен возместить тебе банку повидла, это во-первых…

Они шли вокруг, через плотину, потому что их занесло на противоположный от общежития берег и не хотели они связываться еще раз с лодкой.

Володя повернул голову и увидел ухмыляющуюся, хмурую физиономию. Пеликан молчал. Будто не он только что намеревался сообщить нечто интересное.

— Ну, говори, черт рыжий, что во-вторых!

— Цес… Хе-хе-хе… Во-вторых, ты далеко не принцесса на горошине.

— Ничего не понимаю.

— Ну, скоро поймешь.

— Когда?

— Скоро… Сказать я тебе ничего не скажу. Сам умный и догадливый. Но намекну.

31

На пятой-шестой бутылке включился правильный насос.

Внутренний автомат.

Каждые десять минут — по часам — они должны были спускаться вниз, во двор, для облегчения мочевого пузыря. Жидкость уходила — хмель оседал в тканях, в органах. Он был вдавливающий и тяжелый при ясной, казалось, раздумчивой голове: ноги и все тело наливались капитальной, памятниковой чугунностью.

Они сидели за столом против друг друга. Модест отсутствовал, он был на работе. Пикапаре исчез куда-то, испарился. Им никто не был нужен, и Всевышний, Единый и Всеблагой, оставил их вдвоем.

Они пили горьковатое пиво из граненых стаканов, порой, прилепляя на край щепотку соли. Три тарелки, три порции жареного жирного шницеля с гречневой кашей, которые они тоже купили в столовой, стояли среди бутылок на столе, покрытом облупленной клеенкой; кашу еще как-то замечали время от времени, но один шницель лежал нетронутый, один был не без гримас и ужимок съеден Пеликаном, наконец, третий, обкусанный меньше чем наполовину Володей, из-за жирности забыт был на грязной тарелке в небрежении.

— Пелик!.. Борька!.. я тебя люблю, — сказал Володя, совершенно, как он верил, трезвый и полностью осознающий свои чувства и побуждения.

— Мы оба полюбили друг друга… Мужская дружба, если она настоящая, несравнима ни с каким другим чувством. Но — именно мужская: покажи мне женщину, которая способна… А, то-то… у женщин не бывает настоящей дружбы…

Володя рассмеялся:

— А помнишь, как Леондрев стоял на четвереньках… и вертел башкой по-собачьи…

— Не вспоминай мне о нем. И о… ней… никогда не вспоминай…

— Ладно. Не буду.

— Пускай она выскакивает за него и… мне плевать!.. Люка — вот была девчонка! Моя Люка… там, в Ейске…

— Мне понравилось, как ты гениально сказал, что жизнь — сейчас. Я в полной, полной памяти… Жизнь — сейчас, всё-всё ерунда…

— Химера…

— Пелик, ты гений!.. Но погляди, чем ты занимаешься, вместо того, чтобы жить сейчас. А? Чем? Вспоминаешь прошлое.

— Да. Признаюсь, Цес… мне больно…

— Уедем на Север. Переведемся на заочное…

— А твоя Маришка?

— Она потом приедет ко мне. Старик напророчил, что я там сопьюсь, что мастеру надо поставить бутылку, прорабу поставить бутылку… Он опытный, Старик. Говорит, в день получки ты в кассе получаешь деньги, а он подсылает к тебе одного кого-нибудь: «Пойдем, мол, отметим…» А там уже двое-трое стоят за углом, ждут. Но я хочу уехать отсюда, из этой тухлятины. Едем?

— Конечно.

— Киря, тихоня верующий, сказал, что я слишком напористо доказываю… что действует только мягкая проповедь, даже чуть-чуть жалобно-просительная… Он считает, что нельзя повлиять на ход событий — само оно движется куда суждено…

— Он умный человек.

— Ну, не умней тебя и меня. Хотя… он хороший, Киря.

— Мы завтра, — сказал Пеликан, — пойдем на почту звонить Хрущеву, почему не отвечает на наше письмо.

— Да, месяц целый прошел! Небось озадачили мы его: пусть задумается обо всех проблемах государства.