— Правда в этом деле одна, — сказал главный следователь, фамилию которого Евгений Романович не уловил, если она и была ему названа; все они здесь были одинаково безликие, взаимозаменяемые, будто неодушевленные выродки подземных, злых сил. — Убит человек. Убийца изобличен и пойман. И должен быть наказан. Вот она, наша правда!.. Он сознался. Ты нам, в общем, и не нужен. Единственно, для подкрепления следствия хорошо бы еще иметь одно хотя бы небольшое свидетельство.

— Ну, если он сознался. Если он сам сознался — отпустите меня, — попросил Евгений Романович. — Если он действительно сам сознался...

— Послушай, — сурово сказал другой член банды, указательным пальцем тыча в лицо Евгению Романовичу. — Или ты сделаешь, как тебе сказано. Или я выбью дурь из тебя.

— Евгений Романович, ну, пойдите вы нам навстречу, — сказал главный следователь. — Не надо осложнений... Что будем делать? — спросил он у помощников.

— В ИВС его.

— В персональный, — сказал другой.

— Ну, тогда вставай, пойдем. Авось поумнеешь, — сказал третий. Они взяли Евгения Романовича и втолкнули в шкаф; заперли дверцу на ключ.

Когда человек помещен в маленькую комнатенку без окон, без света, но имеет возможность сделать шаг туда, пару шагов сюда, — он еще как-то может приспособить свое сознание к обстановке, соразмерить текучесть времени, он может двигаться, вытянуть руки, у него есть пространство. Замурованный без света и движения, человек полностью порывает не только с внешним миром, но происходит разрыв сознания, он теряет представление о времени, теряет и перестает осознавать себя, свое существование. Сколько часов прошло? два часа? или двое суток? Невозможно определить; каждая минута — пытка. Час — это нескончаемая, безнадежная вечность.

Открыли шкаф. Евгений Романович в скрюченном состоянии вывалился из него.

Он лежал на полу и не мог подняться. И не хотел разомкнуть веки, электрический свет слепил его. Ему показалось, что сейчас раннее утро, за окном было темно, стало быть, он просидел в шкафу часов шесть-семь.

Следователей не было. Был один милиционер, который помог ему встать на ноги и повел куда-то из этой комнаты, по коридору, по лестнице.

— Куда? — спросил Евгений Романович, надеясь услышать, что он свободен, не имея силы злиться на мучителей, да пожалуй, не желая ни злости, ни возмездия; он надеялся, что неправдоподобно дикая история подошла к концу.

— В изолятор, — сказал милиционер. — Отдохнешь в камере.

— Вы не имеете права! — сказал Евгений Романович и схватился за стену.

— Ну-ну, не балуй... Пошли, — сказал милиционер, без труда отлепляя его от стены. — Завтра утром придут начальники, с ними выяснишь. А мы люди подчиненные.

— Завтра? утром? А сегодня я буду весь день здесь!..

— Зачем день? — спокойно возразил милиционер. — Завтра — день. А сегодня ночью спать будешь.

— Который сейчас час? — спросил Евгений Романович.

— Одиннадцать часов.

— Одиннадцать часов!.. Вечера?!.. Одиннадцать часов вечера!.. — Он схватился за голову, его качнуло. — Я просидел больше суток?..

Милиционер пожал плечами и пригласил его двигаться дальше.

Два дня он провел в изоляторе временного содержания, в одиночной камере. Еды почти не давали. И днем, и ночью, сменяясь, следователи уговаривали его. В эти два дня его не били, хотя угрозы звучали постоянно; в шкаф больше не сажали; мучили бессонницей.

На второй день, к концу, Евгений Романович сидел за столом, клевал носом, слушал, что ему диктуют, и записывал «свои показания». Ему сказали: подпишитесь; он подписался.

— Ну, вот, молодец. Временно вы у нас еще побудете, на всякий случай. Чтобы фокусов не было, с вашим братом чего не бывает. Но разместим мы вас с большими удобствами. Умоетесь, переоденетесь. И подкормитесь. Не спорьте — временно...

Его повели к выходу, вывели наружу. Была темная ночь, моросил дождь. Влажное дуновение коснулось лица.

Он глубоко вдохнул свежий воздух, сладко закружилась голова.

— Давай, давай, не задерживайся!.. — Сказано было без злобы к нему, но сухо, с механической безжалостностью.