Все я, Боже, получил сполна.

Где, в которой расписаться ведомости?
Об одном прошу:
Спаси от ненависти. Мне не причитается она.

А. Галич

Полночь бродила на мягких лапах по мектебу «Звездный час»; фыркала у решетки, побаиваясь выглянуть наружу, где больше не было места ни утру, ни дню, ни ей, хищной испуганной полночи, времени сказок, убийц и влюбленных; долго мерила подстриженные газоны, метила тумбы по краям светящимися струйками — отблесками созвездий, татуировки неба, насмешливо бросала вниз пригоршни искр; бесшумно скользила по коридорам корпусов, заглядывала в спальни, снова выбиралась наружу, обнюхивала лица беспамятных и беспомощных людей…

«Уснуть? — хохотал в отдалении кто-то, незнакомый полночи, и она вздрагивала украдкой. — Уснуть — и видеть сны, быть может?! Какие ж сны в том смертном сне приснятся?.. Какие сны?.. Какие…»

Полночи тоже очень хотелось знать — какие? — но на лицах не отражалось ничего, а глубже она заглядывать не умела.

Мектеб «Звездный час» истекал тяжелой, мутной дремой, как улитка в раковине, как мясной фарш в виноградных листьях, как пуля в ране, — и видел сны.

Быть может.

Глава первая Хайль-баши

Ветер о шиповник

ночью — в клочья.

Белуджи налетели перед самым закатом, когда вино ожидания успело перебродить в душах бойцов, став уксусной отрыжкой апатии и усталости.

Дальние барханы брызнули россыпью всадников, пески гулко расхохотались эхом одиночных выстрелов — и пыльная саранча покатилась на село, сверкая молниями кривых клинков. Небо над горизонтом почти сразу же полыхнуло багрянцем, словно лезвие чьей-то сабли мимоходом зацепило бок садящегося солнца; багрянец, пурпур, фиолет…

День умирал.

Остальным это еще только предстояло.

Из смотрового окна чердака Фаршедвард прекрасно видел, как к траншеям на западной околице бежит, пригибаясь, командир третьей сотни Карен Рудаби, известный всему хайлю как Белая Змея; вот он прыгает вниз, в гнездо, отшвыривает в сторону замешкавшегося пулеметчика-новобранца и всем телом припадает к маслянисто отблескивающей туше станкача.

Пулемет дергается в экстазе, ловкие пальцы сотника ласкают гашетку, будто острые кончики женских грудей, и там, вдали, в буром облаке, железнокрылый ангел Азраил начинает собирать первую жатву. Одновременно гремит залп из боковых окопов, гремит слаженно, цельно — ругань и оплеухи усатых уз-баши сделали свое дело, стряхнув оцепенение с измученных бездействием людей, — и Фаршедварду кажется, что он явственно слышит смачное клацанье передергиваемых затворов… но нет, глупости, отсюда ничего такого попросту не может быть слышно, отсюда можно только смотреть и ждать, кусая губы, когда две конные сотни вывернут наконец из-за крайних домов — и гикающая лава ударит во фланг сбившимся в кучу белуджам.

— Господин хайль-баши, немедленно прикажите остановить кровопролитие!

Отсюда можно только смотреть и…

— Господин хайль-баши, вы меня слышите?!

В раздраженном женском голосе проскальзывают стальные нотки.

Проволока в гриве волос. Огладь — изрежешь ладонь в кровь.

— Слышу, — не оборачиваясь, отвечает Фаршедвард.

И спустя мгновение повторяет:

— Я прекрасно слышу вас, госпожа Коушут. Вы полагаете, эти достойные всадники явились сюда состязаться в козлодрании? Если так — я немедленно прикажу бойцам моего хайля бить себя кулаками в грудь и восклицать: «Моя вина!»

Вот теперь самое время обернуться и всей громадой обманчиво грузного тела, остро пахнущего потом, нависнуть над Зейри Коушут, Неистовой Зейри, полномочным наблюдателем Межнациональной Лиги.

В Восьмой ад Хракуташа их всех, дипломатишек!

— Если переговоры сорвутся по вашей вине, господин хайль-баши, я буду вынуждена представить Лиге доклад с подробным изложением событий! Еще на той неделе я предупреждала вас: перемирие — это не шутка и не игрушка для ретивых вояк! Вам известно какие приговоры предпочитает выносить трибунал в последнее время?!

«Девочка, — очень хочется спросить Фаршедварду, но он не делает этого, и не только потому, что Неистовая Зейри кто угодно, но далеко не девочка. — Кто учил тебя быть мужчиной? Кто вложил холодный огонь в эти глаза и превратил язык в нож, а сердце в кулак? Господи, как было бы здорово взять тебя сейчас за горлышко, за нежную голубиную шейку, встряхнуть хорошенечко и объяснить простую и малоприятную истину: не так уж важно быть всегда сверху, хоть в жизни, хоть в постели!»

Несказанные слова клокочут в глотке, выпячиваясь наружу синими жилами-веревками, и хайль-баши вновь смотрит в окно.

В песках идет рубка, бессмысленная и однообразная, потому что исход известен заранее: еще минута-другая — и белуджи с воплями ринутся обратно, оставив между барханами десяток-другой трупов. А преследовать их в пустыне на ночь глядя решится кто угодно, но не Фаршедвард Али-бей, если он по-прежнему намерен вернуться в ставку с поредевшим, но существующим не только на бумаге хайлем.