Всю неделю море штормило; волны с грохотом разбивались о камни, ветер не прекращался ни на минуту, воя на разные голоса и швыряя в окна мелкую ледяную крупу, а если подняться на холмы, было видно, насколько низко над землей и морем бегут рваные серые тучи. Вечерами я выходил на берег, то и дело вспоминая рассказ своего сокурсника по Академии о том, как давным–давно, отдыхая с семьей на круизном океанском лайнере, они с братом, оба еще недавние школьники, вызывали "Летучий Голландец". "Я так и не понял, настоящий этот Голландец или просто дурацкая шутка, — говорил он. — Может, какой-нибудь умник создал иллюзию и связал ее с тем глупым стишком призыва… Корабль и правда жуткий, но все равно мы очень жалели, что не можем на него перелезть и всё там облазить". Когда я смотрел на горизонт, в голове вертелось заклинание вызова Голландца, однако вслух я его не произносил: даже если бы мне захотелось развлечься подобным детским способом, в штормовую погоду корабль все равно было не увидеть.

На время я переселился в дом на берегу, оставив Мадими в квартире: змея попросила накрыть ее гнездо и выключить лампу, решив дождаться весеннего тепла в спячке. Риддл большую часть времени тоже дремал, что, по–видимому, было обыкновенным времяпрепровождением любого магического портрета. Его молчание меня вполне устраивало.

— Сегодня у тебя были гости, — с порога сообщил мне портрет, когда в четверг вечером я вернулся из Министерства. — По моему мнению, дом все же стоит запирать, иначе в него начинают врываться решительные юные леди.

Тао. Я ждал ее только завтра, и не здесь, а в Лондоне. Почему сигнализация не сработала? Или я просто не услышал предупреждения? Риддл тем временем продолжал:

— Ты хорошо воспитал свою дочь, Линг — ведь я не ошибся в своем выводе? Это твоя дочь? — Я не ответил, и портрет с досадой качнул головой. — Она просто пришла и ушла. Мы не разговаривали. Да и вряд ли бы она стала со мной говорить.

Я взял пальто, которое поначалу бросил на спинку стула, и направился в комнату.

— Постой, — произнес Риддл. — Пожалуйста, погоди. Мне бы хотелось, наконец, расставить всё по своим местам. Почему я до сих пор здесь? Ты нарисовал портрет, чтобы узнать место моей могилы. Я рассказал тебе и Поттеру то, что смог услышать, уловить и понять, находясь в другом мире. Почему ты не уничтожил рисунок? Ответь, будь так любезен.

Я вытащил палочку. Риддл молчал, глядя на меня спокойно и выжидающе.

— Или ты оставил меня, чтобы подвергать унижениям? Чтобы Поттер имел возможность оскорблять меня и после смерти? Объясни, зачем я тебе нужен? А если не нужен — уничтожь портрет, поскольку то, как ты себя ведешь, тебя недостойно.

— Ты не настолько хорошо меня знаешь, чтобы судить, что меня достойно, а что нет.

— Я знаю тебя лучше, чем тебе бы хотелось, а если ты немного подумаешь, то поймешь, почему. Давай решим этот вопрос. Идти мне отсюда некуда, разве что бродить там, — портрет указал на темноту у себя за спиной, — но это еще менее приятно, чем мое теперешнее положение.

— Я не обещал проявлять к тебе милость — ведь и ты в свое время ее не проявлял, — я указал палочкой на портрет. — Так что пока ты мне нужен, будешь висеть. И жаловаться у тебя нет причин: тебя здесь никто не оскорбляет и не унижает. С тобой общаются; более того, к твоему мнению прислушиваются. А если я не докладываю тебе все, что происходит в моей жизни — извини, Риддл, но на исповедника ты не тянешь.

Не дожидаясь ответа, я ушел в комнату и закрыл за собой дверь. Этот мирный, просящий о снисхождении, если не о сочувствии Риддл нравился мне гораздо меньше, чем Темный Лорд, которого я знал при жизни: манера поведения портрета была нехарактерна для Волдеморта — не он эксплуатировал подобный доверительный тип общения.

В ожидании Тао я переоделся, разжег камин и уселся напротив, глядя в огонь, пылающий так неистово, что через десять минут в комнате стало невыносимо жарко. Я не менял температуру; иногда мне лучше думалось, если я был разозлен, заходил в тупик, или когда привычное состояние тела и ума менялось, позволяя вдруг увидеть то, что раньше было скрыто, и взглянуть на знакомое под другим углом.

Но под каким углом не смотри на невыразимцев, получалась не слишком приятная картина. Два дня назад, когда я пришел поговорить с вернувшимся из Италии Бруствером, в кабинете меня ожидал не только министр, но и Уильям Буни, охранник сознания премьера. Его присутствие было почти ожидаемым, хотя мне казалось, что невыразимцы станут работать тоньше. Что ж, в таких вещах приятно ошибаться.

— Уильям, рад вас видеть, — я протянул Буни руку. Тот привстал и, коротко кивнув, пожал ее своими ледяными твердыми пальцами. — Министр, — я взглянул на Бруствера, застывшего в своем кресле, словно восковая фигура. — Как там Италия? Еще не утонула в дождях?

— Если так пойдет и дальше, то возможно всё, — пробурчал в ответ Бруствер. — По крайней мере, Англию давно пора перестать называть страной туманов. Пусть Европа себе этот титул забирает.