— К тому же совещание продолжится не меньше часа, и таких совещаний от двенадцати до пятнадцати штук ежедневно, в конторе и в городе, причём одновременно, — не удержался он от язвительного комментария в последний раз, — плюс обычная работа с девяти до пяти. Вы, должно быть, ввели хронологию Стивена Хокинга [55]в неизвестном мне измерении… или, может быть, мы вообще живём на разных планетах?

— Очень сожалею, — сказала бессердечная телефонистка, — но не знаю, чем могу вам помочь. Попробуйте связаться с ней по прямому телефону.

Что он и сделал, но на дисплее её рабочего телефона наверняка высвечивались номера звонивших, причём подозрительные звонки сопровождались ядовитым подмигиванием, и она поднимала трубку, только когда была уверена, что звонят по делу: Иоаким в этом убедился, набирая номер с чужих мобильников и из вестибюлей нескольких гостиниц — безрезультатно. Она ввела одностороннее радиомолчание. И с каждой новой попыткой поговорить с Сесилией он всё более и более выходил из себя. Он даже решил подкараулить её у конторы — а почему нет? Она же бросила его на произвол судьбы, а такие решительные действия предполагали не менее решительный ответ.

— О чём ты думаешь, Иоаким?

— Карелин. Или Сергей. Его так зовут, как выяснилось. — Сергей. Я кое-что разузнал — у неё роман с этим типом. Это тревожная новость. Я за него боюсь.

— Теперь я тебя совсем не понимаю.

По правде, Иоаким и сам себя не понимал. Но информация, раздобытая не особо честными путями, подтверждала его опасения.

— Карелин — это моя кличка в последнем романе Сесилии, — вздохнул он, рассеянно скользя взглядом по четырём маленьким картинам, висевшим за спиной у Эрлинга. — Я вчера вёл себя не особенно красиво… мне бы не хотелось об этом говорить.

Картины ничего ему не говорили, кроме совсем маленького полотна, изображающего лисье семейство в гостиной. Картина была подписана «Эрнст Бильгрен». Неужели Эрлинг разбогател и стал интересоваться искусством? Довольно любопытный вопрос!

— А сегодня вечером я собираюсь за ней следить. Посмотрю, куда она пойдёт после работы. Узнаю, где они встречаются. Попытаюсь подслушать, о чём говорят. Чем занимаются… Нет, конечно, ничего этого я делать не буду. Это немыслимо. Ни за что!

С Нарвавеген с её образцово вымытыми тротуарами доносился весёлый лай карликовых пуделей, гуляющих с до абсурда состоятельными дамами. Эстермальм — terra incognita для людей с интеллектуальными запросами вроде Иоакима. Но кто его знает, может быть, репутация скучного района и преувеличена. На самом деле здесь живут настоящие оригиналы, решил он и тут же нарушил золотое правило, гласящее, что во время психотерапевтического сеанса пациент должен сидеть совершенно спокойно. Вместо этого он встал и подошёл к маленькое лисьему семейству Эрнста Бильгрена. Богатство порождает безделье, безделье, в свою очередь, порождает скуку а скука — декаданс. Эстермальм в Стокгольме… где ещё в этой продолговатой стране люди красят своих пуделей в антично-розовый цвет и отводят к маникюрше, а сами в ожидании выхлюпывают устрицу за устрицей в местном ресторанчике?

— Много заплатил? — спросил он, разглядывая полотно. Мама-лиса нянчится с маленьким лисёнком, а папа-лис смотрит телевизор.

— Как посмотреть… Очень трудно оценивать в деньгах вещи, которые нравятся.

— А тебе нравится Буше?

— Кто?

— Французский живописец эпохи рококо… А Кройер? Поэт Скагена? Впрочем, ладно… забудь.

На юго-востоке клубились грузные ноябрьские облака. Наверное, тот же самый циклон, что вчера посетил Украину, но там была настоящая снежная буря, а здесь бурю предлагали в более умеренном, социал-демократическом издании.

— О чём мы говорили? — спросил психотерапевт. — А, да… о смерти твоего отца. Ты знаешь, о чём я подумал? Может быть, ты похож на него больше, чем хочешь признать…

— Никакого сходства. Мой отец был… — «немецкий педераст и фальсификатор», чуть не сказал Иоаким, но в последнюю секунду решил сделать финт в стиле Златана Ибрагимовича: — Мой отец был достойный человек, а я — нет.

— Значит, у тебя есть возможности для роста.

— Отец, например, не ел свои сопли, — к собственное удивлению, брякнул Иоаким, направляясь к стулу.

— Вот как? А ты ешь?

— Я этого не говорил. А если бы и ел — ты стал бы плохо обо мне думать?

— В мою задачу не входит ставить тебе оценки, Йокке, я не расцениваю твои мысли и поступки по шкале «хорошо — плохо». Важно, что ты чувствуешь сам. Речь идёт о том, чтобы ты разобрался в самом себе. Это же твои чувства и поведение, не мои.

— Нет, положа руку на сердце — что бы ты сказал, если бы узнал, что я начал поедать козы из собственного носа, как когда-то в детстве? Представь, душевное отчаяние дошло до такой степени, что я выковыриваю лакомства из носа и устраиваю пиршество… не правда ли, мерзко? Признайся…

— Как я уже сказал, в мою задачу не входит осуждать твои действия в личном плане…