Мы выехали в субботу под второе воскресенье Пасхи, с рассветом. Обозы — штука медленная, чтобы приехать хотя бы к обедне следующего дня, надлежало отправиться в путь сильно заранее. Мы с Рено, конные, поджидали мужиков на лугу за речкой, где начиналась дорога. У молодого дамуазо был собою короткий меч в ножнах, притороченный к седлу, и тот значительно трогал оружие рукой, привлекая к нему мое внимание. У меня из оружия имелся только ножик из плохой стали, но и тот прибавлял мне мужественности. Конь Рено, довольно хороший молодой гнедок, нервно перебирал ногами; моя грустная кобылка — единственное, чем я смог разжиться на конюшне, не унижаясь перед конюхом многочисленными просьбами — лениво жевала верхушку невысокого кленика. Она вообще была не любительница скорости, эта лошадка по имени Ласточка, и давно уже применялась разве что для перевозки тюков. Больше всего она любила пастись на солнышке, невзирая на желание всадника прервать сиесту и отправиться вперед. Впрочем, зато добрая и покладистая, она не требовала особого ухода, и ее не надо было то и дело осаживать, как коня Рено. Тому не стоялось на месте — то хотелось припустить в сторону, то резким подъемом на дыбы избавиться от слепня, жалившего его в какие-то нежные части, то подраться с другим конем. Мужицкие возы показались скоро — их было два, на одном высоко громоздились плетеные клетки с птицей. Куры так волновались, кудахтали и хлопали крыльями, в тесноте борясь за место в клетке, что вскоре их накрыли куском рогожи — глупые птицы тогда решили, что настала ночь, и малость угомонились. Вторая телега была гружена мешками и несколькими бочками; на груде мешков восседал возница, широкомордый кузнец, везший на дне повозки собственный товар на продажу, чтобы подработать на месте — подковы там, дверные кольца, гвозди в ящичке. Остальных трех мужиков я тоже видал доселе, по большей части в церкви. Степенно приняв нашу не слишком-то щедрую мзду — мы оба с Рено отвалили на каждых двоих по денье — они почтительно покивали, то ли кланяясь, то ли соглашаясь. Мы с Рено были не страшные, перед нами можно не сгибаться до земли и не простираться, как перед святыми реликвиями или перед мессиром Эдом. Мартин, старший отпрыск нашего кюре, прибыл, как и мы, верхом на лошадке — лохматом крепыше с черной мордой и ногами. К передней луке у него были приторочены тугие сумки — то ли с мелким каким товаром, то ли просто с припасами на дорогу. К моему легкому огорчению, сын кюре оказался одет и собран в дорогу куда лучше меня. У меня отродясь не было такого синего шерстяного плаща и крепких, красивых высоких башмаков.

Дорога оказалась весьма веселой, хотя мы трое, конные, и досадовали на медленность продвижения скрипучих телег. Вскоре, возле мельницы, к нам присоединился еще один обоз — монастырский. Этих мужиков мне бояться не стоило, они же меня вовсе не знали; они оказались веселыми ребятами, кумовьями друг другу, молодыми и шумными. Один из них то и дело пел псалмы и церковные песни — он с детства рос при монастыре, покуда не женился в деревне, и знал много интересного. В его устах песнопения звучали вовсе не торжественно, а скорее смешно и весело, хотя местами он ужасно коверкал латынь. Его товарищ развлекал спутников историями из монастырской жизни, байками про тамошнего келаря, ответственного перед господином аббатом за работу мельницы, и ихнего деревенского старосту, судя по байкам с оным келарем враждовавшего. Истории о том, как хитрый виллан разными способами умудряется обставить клирика, несказанно меня смешили — пока я не узнал одну из них, слышанную мной от захожего жонглера, и тогда ее действие происходило где-то далеко, в Пикардии. Стало быть, это не настоящие истории, а так, выдумки! Но все равно ехать вместе с людьми из монастырской деревни было весело, и хотя положение не позволяло нам с Рено по-свойски общаться с вилланами, мы ехали от них неподалеку и смеялись над их историями, как и наши собственные мужики.

На ходу мы жевали жирный сыр, который Рено бесцеремонно выпросил у мужиков, да еще Мартин поделился с нами копченым мясом из собственной сумки. А когда вечером все остановились на отдых, монастырские заварили в котелке собственный обед, а мы ничуть не погнушались отобрать часть бульона из солонины у своих спутников, закусывая их же хлебом — впрочем, черным и не особенно вкусным. Только наглый Мартин лопал вечером пшеничный хлеб.