Юнис, нам надо поговорить. Я знаю, что ты меня любишь, но иногда ты неважнецки со мной поступаешь. То ты говоришь, что я «пренаилучнейший парень на свете», то заявляешь, что не уверена, что надо сделать паузу, слегка притормозить. И тогда я получаюсь каким-то назойливым мудаком, который заставляет тебя рассказать о нас Ленни, переехать ко мне, воспринимать наши отношения так же серьезно, как я. Ты, кажется, путаешь меня с высокопоставленным и всеми обожаемым Джоши Голдманном, который пытается изменить мир. С тобой я другой. Просто влюбленный человек, больше ничего.

Мне не нравится, что ты грузишь меня виной из-за стариков, которых вышвырнут из дома Ленни. Это не по моей части, Юнис. Я готов помочь тебе с родителями и сестрой, но я как бы не могу оставить в Нью-Йорке сотню людей, в которых нет необходимости. Теперь музыку заказывает МВФ. В последние месяцы я присылал этим старикам продукты и воду — по-моему, я сделал для них все, что мог.

Слушай, я понимаю, что прошу тебя сделать огромный шаг, и знаю, почему ты не уходишь от Ленни — он твоя «эмоциональная» страховочная сетка. Но не забывай, что, по сути дела, я один могу обеспечить тебе безопасность. Ленни ухаживал за тобой нелепо и навязчиво, я об этом помню и не хочу повторить его ошибку. Может, по мне не всегда скажешь, но не будем забывать, что мне семьдесят. И вот что говорит мой опыт, Юнис: молодость бывает только раз. И лучше провести ее с тем, кто расширит ее до предела, с кем тебе хорошо, кто заботится о тебе, любит тебя, а в долгосрочной перспективе не умрет задолго до тебя, как Ленни. (Статистика говорит нам, что, поскольку он русский мужчина, а ты азиатская женщина, он умрет лет на двадцать раньше.)

Страшно ли мне от того, как стремительно это с нами происходит? Вот уж не сомневайся! Иногда я вижу нас в зеркале и поверить не могу — кто я? С каждой неделей мы ближе, и каждую неделю ты что-то такое делаешь, и мне начинает казаться, будто я тебя не заслуживаю. Ты отталкиваешь меня. Почему? Жестокость к мужчинам — это в твоей природе? Тогда, может, разумнее изменить свою природу, пока не поздно?

Я все время о тебе думаю, Юнис. Иногда такое ощущение, будто все остальное не имеет смысла. А теперь ТЫ начни думать обо МНЕ. Я сижу тут, в старом добром Верхнем Вест-Сайде, молочу кулаками в грудь, печально верещу по-обезьяньи и мечтаю о том дне, когда ты станешь поступать со мной так, как я того заслуживаю. У нас впереди много драгоценных лет, сладкая моя пчелка. Давай не будем тратить попусту ни единой минутки. Sogni d’oro [99], как ты говоришь. Золотых тебе снов.

Вечно молодой Из дневников Ленни Абрамова

10 ноября

Дорогой дневничок!

Сегодня я принял эпохальное решение: я умру.

От меня не останется ничего. Щелкнет выключатель, погаснет свет. Моя жизнь во всей полноте исчезнет навеки. Я буду упразднен. А что сохранится? Что поплывет в эфире, щекоча пустое брюхо космосу, освещая фермы под Кейптауном и ныряя в полярное сияние над норвежским городом Хаммерфест, самым северным городом этой убитой планеты? Мои данные, сентиментальная основа моего бытия, загруженная в почтовый ящик на «ГлобалТинах». Слова, слова, слова.

Ты, дорогой дневничок.

Это моя последняя запись.

Месяц назад, в середине октября, порыв осеннего ветра пинками пробивал себе дорогу по Грэнд-стрит. Женщина из нашего кооператива, старая усталая еврейка с каплями искусственного нефрита на обвисших мешочками грудях, посмотрела, как налетает ветер, и произнесла одно слово:

— Ветрено.

Всего одно слово, слово, которое означает не более чем «положение, характеризующееся постоянными сильными ветрами в ограниченный период времени», но оно застало меня врасплох, напомнило о том, как применялся когда-то язык, как он точен, как прост, как велик его талант воскрешать воспоминания. Не холодно, не промозгло — ветрено. Предо мною возникла сотня других ветреных дней — молодая мама в шубе из искусственного меха стоит перед нашим «Шевроле» и руками заботливо прикрывает мне уши, потому что дурацкая лыжная шапочка на них не налезает, а отец чертыхается и возится с ключами от машины. Ее встревоженное дыхание у меня на лице, счастье очутиться одновременно на холоде и в укрытии, отдаться на милость стихий и купаться в любви.

— Да уж,мэм, ветрено, — ответил я старой соседке. — До костей пробирает. — И она улыбнулась мне, приведя в движение оставшиеся в резерве лицевые мускулы. Мы коммуницировали посредством слов.

Вернувшись из Уэстбери, я обнаружил, что Юнис в целости и сохранности, а вот «Дома Владека» в руинах, и их оранжевые панцири обожжены до черноты. Я стоял перед ними с группкой еще не безработных Медийщиков в дорогих кроссовках — мы разглядывали драные контуры бывших окон, поэтизировали одинокий кондиционер «Самсунг», что раскачивался на своем кабеле под слабеньким ветерком с реки. Где же теперь жители? Латиноамериканцы, благодаря которым мы удовлетворенно заявляли, что живем в «последнем многонациональном районе центра», — куда они делись?