За Яшкой был закреплен кавалерийский карабин (он был легче, чем винтовка) и револьвер системы «Смит-Вессон». Револьвер он выпросил сам у начальника отряде, Чугунова; ходил за Чугуновым по пятам до тех пор, пока тот не разозлился и не разрешил. В отряде Яшку зачислили на должность конного ординарца при командире и комиссаре отряда. По этой должности, естественно, полагалась лошадь.

На заводе лошадей было много: они были основным видом транспорта. Конный двор занимал большую территорию на краю поселка. Там стояли и выездные рысаки, служившие еще бывшему начальству. Сейчас на них ездил красный директор завода, Чухалин. Яшка в глубине души рассчитывал получить такого рысака, но дали ему спокойного и добродушного белогубого мерина. Звали его Рыжий.

Эта лошадь имела одну особенность. Когда-то лавочник из села Воскресенье ездил на ней за товарами в губернский город. Одно время на дорогах пошаливали, и лавочник — мужик хитрый — приучил лошадь спасаться. Стоило крикнуть «Рыжий, грабят!», как та срывалась в галоп и неслась сломя голову.

Яшка прежде не имел дела с лошадьми, разве что когда в губернском городе резал им хвосты. Сперва он с некоторым страхом подходил к Рыжему. Рыжий вытягивал навстречу Яшке мягкие белые губы, смотрел умными и преданными глазами; он любил, когда ему перепадало что-нибудь из рук.

У раненых красноармейцев Яшка выменял на махорку настоящий шлем-буденовку. Теперь в островерхом шлеме он проезжал по улицам на своем Рыжем, закинув за спину карабин и придерживая рукой оттопыренный карман, в котором лежал «Смит-Вессон».

В отряде часто проводили тревоги, походы, учения; все это закаляло бойцов. Чоновцы несли караульную и патрульную службу. Фронт был близко…

3. Не пустили…

Как-то пусто стало на заводе. Многие ушли на фронт; иные оставили эти необжитые, полные тяжелых воспоминаний и потому нелюбезные сердцу места и ринулись в путаницу железных дорог. По слухам, доходившим до Печаткино, были где-то в России молочные реки да кисельные берега. Говорили, что в Ташкенте хлебом хоть засыпься, а что касается всяческих круп, так манкой там вроде бы кормят верблюдов. Изголодавшиеся люди верили этим слухам, снимались с мест и ехали, даже не представляя, где он, этот самый Ташкент.

Поредела и партийная ячейка. На фронт не взяли только стариков — Чухалина, Пушкина, Булгакова, да Павел Титович Алешин, как ни рвался туда, остался в Печаткино. Пора было уезжать и Трохову. Хоть недолюбливал его Чухалин, а, думая об отъезде Трохова, беспокоился: кто будет заниматься комсомолом? Но мысль эта появлялась и уходила, уступая место другим заботам, которые волновали изо дня в день: на заводе кончались запасы древесины, из которой делали целлюлозу, на реке сбился сплав, а людей не было, чтобы разобрать лес. Не останавливать же завод!

Что-то надо было предпринимать. Из губкома Чухалину пришла грозная депеша; в ней отмечалось, что завод стал работать хуже, медленнее, снарядов не хватает. Перечитывая последние строчки: «Будете привлечены к партийной ответственности. Данилов», Чухалин грустно усмехнулся: как будто Данилов не знает, что здесь творится. Мог бы и приехать, сам бы тогда увидел…

Данилов приехал неожиданно, и у Чухалина екнуло сердце, когда он увидел секретаря губкома, идущего через двор к заводоуправлению. Тут же он разозлился на себя: «Что, я виноват, что ли, что у меня всего не хватает?»

Но Данилов, войдя в кабинет директора, казалось, и не думал распекать его. Он улыбался, еще с порога протягивая руку, и басил:

— Сто лет не виделись! Ну и отощал ты, Александр Денисыч! Скелет какой-то, только разве что костями не гремишь.

— Гремлю уже, — улыбнулся ему в ответ Чухалин. — Это хорошо, что ты приехал.

С Даниловым он был знаком давно, еще по подпольной работе в Питере, где нынешний секретарь губкома, вернувшись из Женевы, возглавил одну из питерских районных организаций. Данилов всегда нравился Чухалину своей манерой разговора и обращения с людьми — манерой, которую не любили многие: Данилов никогда не думал над тем, что и как надо сказать, а говорил «с плеча». Тех, кто не очень-то уважал правду, даниловская прямота коробила.

Товарищи рассказывали, что за эту манеру Владимир Ильич, правда за глаза, хвалил Данилова, который учился у него в партийной школе, в Лонжюмо.

Грузный Данилов, казалось, заполнил собой весь небольшой кабинет, мерил его шагами — три до угла и три обратно — и гудел басом:

— А я, брат, уже прошел по заводу, прошел… Можешь не рассказывать, сам все знаю… И что с людьми плохо — знаю, и с хлебом плохо — тоже знаю. Меня рабочие чуть ли не час выспрашивали, как с хлебом.

— Как же с хлебом? — тихо спросил Чухалин.

— Плохо. Совсем паршиво! В Питере рабочие голодают… Кулачье в черноземной полосе, да и у нас тоже все попрятали. В ямах гноят. Ну, да ненадолго. А вот что лес у тебя на реке пропадает, за это бить тебя надо!

Он не дал Чухалину возразить.

— Знаю. Все знаю! Людей нет? А ты «Правду» читал?

— К нам она на пятый день приходит. Что там?

— А ты почитай. Очень полезно…