Происходит это в той или иной мере со всеми – даже с теми, кто сознательно сопротивляется этому злу. Кстати, достаточно часто бойцы сопротивления подвергаются агрессии со стороны языковых зомби – их русский язык категорически отказываются понимать, требуя перехода на общеупотребительный в этом гетто эрзац-языкен. Дайте мне, пожалуйста, фунт сыра! – вас встречает стеклянный взгляд зомби за прилавком русского магазина – хотя, говоря фунт, вы уже делаете им уступку! Ну, в смысле, полкило! – выражение не меняется. Что делать в такой ситуации? Перевести вашу просьбу на зомбический язык, сказав: Дайте мне паунд чизу, плыс? Или уйти и больше никогда сюда не возвращаться?

Большинство же просто плывет вниз по этой зловонной реке, легко, без борьбы отдавшись на волю ее мутных волн или даже охотно бросившись туда с головой буквально с первых секунд пребывания на земле свободы и демократии. Отказавшись от Родины, так ли уж трудно отказаться от ее языка? Воистину, снявши голову, по волосам не плачут. К тому же пресловутый путь наименьшего сопротивления столь обволакивающе приятен и удобен, и есть столько веских причин, чтобы, расслабившись, скользить по нему все ниже и ниже…

Подумайте теперь, мой призадумавшийся собеседник, о том, что если теряется даже родной язык, то в какой мере этому подвержен язык неродной, приобретенный, иностранный. Язык, который вы изучаете, уже будучи взрослым человеком.

Когда-то давно я слышал сравнение иностранного языка – владения иностранным языком – с эскалатором, идущим вниз: вы, чтобы даже только удержаться на одном месте, должны постоянно идти вверх. Я до сих пор думаю, что сравнение это было весьма удачным. Без усилий по его поддержанию иностранный язык чрезвычайно быстро переходит в нерабочее состояние.

Впрочем, чрезмерно пугаться не надо, поскольку полностью ваш иностранный язык от вас не уйдет: он всего лишь свернется калачиком и будет тихонько посапывать в укромном уголке вашего мозга, и его достаточно просто будет вернуть к жизни, активизировать. Да ведь вы не очень-то и испугались, мой хладнокровный и готовый к борьбе собеседник, не правда ли? Вот и прекрасно! Как говаривал один мой знакомый олигарх, прыгая после парилки нагишом в свой отделанный голубым ново­зеланд­ским мрамором бассейн олимпийского размера, до краев наполненный пузырящимся нарзаном: Море любит смелых!…

Интересен пример потери своего языка немцами Поволжья. Их немецкий язык остановился в своем развитии – или пошел в несколько другом направлении – и, лишенный корней в родной почве, омертвел. Я помню, как удивлялся один школьный учитель немецкого языка, рассказывая о том, что он подошел к группе немцев на Красной площади и попытался с ними заговорить. Его поволж­ский немецкий совершенно не поняли. Впрочем, непонимание было взаимным – мой знакомый немцев тоже не понимал…

Забавную историю рассказал мне недавно один мой старинный знакомец по Английскому клубу. В составе какой-то делегации он был в Англии, и к ним на улице подошла молодая симпатичная женщина, услышавшая их русскую речь и тут же заговорившая с ними по-русски. Но говорила она с сильнейшим английским акцентом, делала множество грамматических ошибок и не к месту употребляла самые обыденные русские слова.

Когда русскоговорящая леди ушла, члены делегации обменялись по этому поводу мнениями и единодушно пришли в выводу, что это просто прекрасно – дочь эмигрантов, никогда, очевидно, не бывавшая в России, не забывает тем не менее язык своих отцов и дедов! Ей трудно, но она старается! Молодец англичанка!

Так случилось, что на следующий день эта дама снова подошла к ним. Они опять разговорились, и кто-то совершенно случайно и без какой бы то ни было задней мысли спросил эту милую англичанку, бывала ли она в России – родине своих предков. Она как-то странно взглянула на спросившего и ответила, что родилась и прожила всю свою жизнь в России и приехала в Англию семь лет назад…

На меня – как и на весь приход, я подозреваю – глубочайшее впечатление производят проповеди одного священника на русском – по его мнению! – языке. Его родители были белоэмигрантами, и он родился и вырос в Париже. Этот человек настаивает, что он русский, и даже казак. Соглашусь с тем, что слова, которые он говорит, вполне понятны для меня, если их взять отдельно, но что он при этом пытается сказать, общий смысл его проповеди становится в какой-то мере понятным только после того, как я прилагаю значительные усилия по внутреннему переводу беспорядочно нагроможденных им как бы русских слов на связный русский язык. Его речи всегда сопровождаюся гробовой тишиной – все, очевидно, заняты таким же напряженным умственным переводом с русского языка, на котором говорит проповедник, на более привычный и понятный для них русский.