— Господин Фольке-Есперсен позвонил мне в пятницу, тринадцатого, и сказал, что хочет аннулировать свое завещание.

— Позвонил? — мрачно уточнил Гунарстранна.

— Да, позвонил, — ответила адвокат. — Вот что самое щекотливое. Возможно, наследники обратятся в суд по наследственным делам…

— Вы уверены, что вам звонил именно Фольке-Есперсен?

— В этом не может быть никаких сомнений. Звонил он.

— Когда?

— В конце дня. Где-то около пяти.

— И что вы ему ответили?

— То же, что и вам. Конечно, никаких подозрений у меня не возникло, и все же по закону он обязан был прийти и представить свою просьбу лично.

— Как он объяснил свой звонок?

— Сказал, что у него нет времени.

— Нет времени?

— Да.

— Как вы истолковали его слова?

— Мне показалось, что он тяжело болен.

Гунарстранна понурил голову и стал ждать.

— Не думаю, что у него оставалось много времени, — продолжала адвокат.

— Он говорил с вами о своих болезнях?

Адвокат едва заметно улыбнулась, как будто вспомнила что-то смешное.

— Ни разу. Но как-то осенью — в октябре или ноябре — мы с ним случайно столкнулись в Бюгдёйаллее. Он очень обрадовался и показался мне… хм… больным и очень старым. Он держал лист… обыкновенный лист, кленовый или каштановый…

— Пальцы у него были?

— Пальцы?

— Лист был похож на большую ладонь с пальцами?

— Да…

— Значит, это был конский каштан.

— Ну, не знаю… Во всяком случае, главное, что он меня остановил. Даже не поздоровался. Был взволнован, как мальчишка. «Смотрите, — закричал он, — вы когда-нибудь видели такой огромный лист?» Я остановилась и посмотрела на него с удивлением. Я не знала, что сказать. Для меня лист был самым обыкновенным осенним листом, довольно большим и желтым. «Да, — ответила я, — очень красивый лист». Он просиял, как ребенок. «Вот именно! — воскликнул он и продолжал: — Надо скорее пойти домой и показать его Ингрид». С этими словами он зашагал в сторону дома.

Гунарстранна, нахмурив лоб, долго смотрел в пространство.

— И после той встречи вы решили, что он болен?

Адвокат с серьезным видом кивнула.

— Я долго смотрела ему вслед. Он всегда производил впечатление очень гордого человека, а в тот раз вдруг показался старым и больным. И как он радовался… Я никогда не видела его таким, ни до, ни после. Он так спешил показать жене красивый лист… Помню, я еще подумала: ему недолго осталось жить.

— Значит, он показался вам больным?

— Не просто больным, а стоящим на пороге смерти. — Она нахмурилась. — Он выглядел хрупким, болезненным, еле держался на ногах.

Гунарстранна кивнул и спросил:

— А завещание?

— Оно хранится у меня, но, поскольку мой клиент аннулировал его, оно не будет зачитано наследникам.

— Когда его составили?

— Давно, еще до меня. Господин Фольке-Есперсен заходил ко мне прошлым летом, мы с ним уточняли отдельные пункты. Вот и все. Никаких изменений мы не вносили.

— Прошлым летом он еще не казался вам больным?

— Нет, — улыбнулась она. — Просто старым.

— Он назвал причину, по которой аннулировал завещание?

— Нет. — Адвокат покачала головой.

— А сама просьба… не сопровождалась какими-либо комментариями? Например, он не объяснил, почему звонит именно в этот день?

Она снова раздвинула губы в улыбке:

— К сожалению, нет. Так и подумала, что вы зададите такой вопрос… Но нет, он сразу приступил к делу. А я лишь спросила его, не хочет ли он составить новое завещание. Но он ответил: «Нет».

— Ничего не объяснив?

— Совершенно верно.

— А потом? — нетерпеливо спросил Гунарстранна.

— Вы о завещании? — уточнила адвокат и ответила: — Оно очень короткое. В нем нет ничего сверхъестественного… Думаю, вы будете разочарованы.

— Позвольте уж мне самому судить.

Без лишних слов она отодвинула в сторону какие-то бумаги и вскрыла пожелтевший конверт, лежавший на столе.

— Пожалуйста. Читайте. — Она придвинула к нему документ.

Глава 17 ВЕЧЕРНЕЕ НАСТРОЕНИЕ

Ева Бритт приготовила на ужин жареного гольца и долго распространялась о том, каких трудов ей стоило раздобыть хорошую рыбу. Фрёлик старался не обращать внимания на ее язвительные реплики, но полностью избавиться от них не удалось. Его благодушие лишь еще больше распалило ее; она принялась разглагольствовать о его безответственности, о том, что он прячется от жизни и совершенно не думает о других. Его эгоизм выразился в том, что он даже не подумал купить рыбы по пути домой, как она просила. Конечно, она так и знала, что он забудет о рыбе, и поэтому сама поехала за продуктами. На протяжении всей тирады Фрёлик не сводил взгляда с магнитной доски на стене. «Домой», — думал он, задумчиво разглядывая открытку, которую однажды прислал Еве Бритт из Бергена, — ряд винных этикеток с бутылок «Божоле нуво», другие открытки от ее друзей с броскими, но какими-то одинаковыми картинками средиземноморских пляжей. А внизу — несколько афоризмов Пита Хейна [5]. Он понимал: стоит ему открыть рот — он не выдержит и взорвется. Пусть себе Ева Бритт выпустит пар, ведь она ездила по магазинам, готовила ужин и устала. Поэтому Фрёлик ее не перебивал. Он надеялся, что ему удастся без скандала выпить хотя бы первую кружку пива за вечер.