В доме Старика только две комнаты и гостиная, она же и столовая одновременно. Мы идем в спальню, он открывает старый послевоенный шкаф, достает чистое белье, пахнущее детством. Сколько ему лет, нашему Старику? Скоро девяносто, через год. И мы не знаем другого отца, кроме него. Мы, волчата, подобранные на свалке, привязаны к нему крепко, потому называем его отцом.

— Не плачь, Лиза, — Старик гладит меня по голове, как маленькую. — Не надо плакать, дочка, все бывает на свете, все надо пережить и преодолеть, а ты должна быть сильной, особенно сейчас. У тебя есть хороший друг, есть семья — все мы, а Стасик... Я думаю, не раз и не два пожалел он о своем поступке, да и сейчас, похоже, жалеет.

— Пап, ну как ты можешь это знать?

— А как я все о вас знал раньше? Вы на моих руках росли, и ваш Старик хорошо вас всех изучил. Думаешь, я не знал, что вы сбегали с уроков на речку и там пекли картошку, которую вам давала Ефимовна? Вот и теперь понимаю, что тревожит тебя. Лиза, поверь мне: у тебя особенная судьба, и все будет хорошо, только будь сильной. Будь собой.

— Да... а Ефимовна, она...

— Жива. У дочери живет в соседней деревне. Она же старенькая совсем, наша Ефимова.

— Жаль, что не увиделись.

— Мы с ней переписываемся, она о вас расспрашивает. Все, Лиза, Вадим, спать, дети. Доброй ночи.

Я провалилась в сон, как в пропасть. Я снова бреду по кладбищу, а на меня глядят знакомые лица. Этот памятник я помню, здесь лежат та самая красивая женщина и мальчик в беленькой шапочке. А сами они сидят на скамейке около могилы, и я хочу сесть рядом.

— Тебе нельзя здесь сидеть, — женщина смотрит на меня своими прекрасными глазами. — Садись на другую скамейку.

Она указывает мне на лавку поодаль. Я усаживаюсь на нее, дерево гладкое и теплое, лето, шумят туи, и все так, как когда-то.

— Ты повезешь меня к морю?

Ирка, откуда она взялась? Смуглая, красивая, такая, как приехала к нам из Березани. Платье блестящее на ней, бусы из красных камней...

— Ты и так шоколадная. — Кук протягивает мне руку. — Но Лиза лучше. Красивая ты, Лиза-Элиза, жаль, что не для меня выросла.

— Не трогай ее.

Мальчик в беленькой шапочке сползает с лавки и топает к нам, глаза у него круглые и серьезные.

— Иди отсюда, Лиза, тебе не следует тут быть.

— Но почему?!

— Потому что еще не время. — Кук обнимает Ирку. — Иди, Лиза-Элиза, у тебя долгая дорога впереди.

Тут я понимаю, что все они мертвые! Но мне не страшно, только грустно и жалко и Кука с Иркой, и женщину, и мальчика. Куда девается душа? Или ее вовсе нет, придумали, чтобы утешить нас на пороге вечности и небытия? Я не знаю. Но мне грустно, и так больно плакать...

— Лиза, Лиза...

Это Кук меня зовет, но туи отдаляются, и что-то давит на грудь, и я не могу дышать...

— Лиза, проснись!

В слабом свете ночника я вижу встревоженные глаза Рыжего. Он гладит мое лицо, потом щупает пульс. Что случилось?

— Ты плакала во сне, и пульс частый и неровный. В груди болит?

— Да. Тяжело дышать.

— Думаю, это усталость и стресс, приедем домой — сделаем тебе кардиограмму. В последнее время у нас какой-то ненормальный ритм жизни. Больничный возьмешь, я обеспечу, отдохнешь несколько дней. Съездим куда-нибудь или у Старика погостим.

— Со мной все в порядке. Ничего, Вадик, все пройдет. Извини, что разбудила.

— А ты думаешь, я спал?

Почему тебе не спится, Рыжий? Неужто проклятая сука Танька права и я для тебя что-то большее, чем друг? Нет. Я не хочу потерять тебя, а потому не позволю все испортить.

Утро хмурое, и у меня болит голова. Рыжий что-то ремонтирует во дворе, а я лежу под одеялом, не в силах подняться. Я неважно себя чувствую в последнее время, надо витамины какие-нибудь купить, что ли...

— Вставай, балерина.

В комнату заходит Танька. На ней синий потрепанный халат и растоптанные тапки. Танька, да разве можно так ходить? Это же ужас какой-то!

— Ну, чего ты? Пришла, дай, думаю, завтрак вам приготовлю — бате трудно уже по хозяйству справляться, а ты, наверно, и вовсе ничего не умеешь. Пришла — так и есть, дрыхнешь. Ишь, принцесса! А говорила, что не спишь с Рыжим.

— Нет, ну мы спим вместе — иногда, то есть в одной кровати... но ничего нет.

— Если бы мне это сказал кто другой, а не ты, не поверила бы, а тебе верю, с тебя станется. Дура ты, Лизка, дура... Смотри, найдет он себе другую, локти покусаешь, да поздно будет.

— Я все надеюсь, что найдет, но они как-то не приживаются у него.

Танька смотрит на меня как на сумасшедшую, потом осуждающе качает головой:

— Боже мой, как же ты на свете живешь такая?

— Живу, а что?

— Ничего. — Танька сердито фыркает. — Вставай завтракать.

Я выползаю из-под теплого одеяла, голова-то как болит! И всегда это происходит осенью и зимой, терпения нет, еще и Танька никак не догадается уйти...

— Красивое белье. Дорогое, наверное?

На мне синяя шелковая рубашечка с кружевами. Покупала на рынке, но качество хорошее. Далась она Таньке.

— Не очень.

Она все не уходит, и я молча стягиваю рубашку. Она стоит и смотрит. Может, у нее с ориентацией что-то не так? Я слышала о том, что в женских тюрьмах процветают извращения подобного рода.