А в это время настоящий страх стоял за её спиной, дышал в шею запахами воды и листьев и ни разу не спустил с неё птичьих глаз. Вета повозила босой ступнёй в чулке по паркетному полу комнаты, растолкала осколки в разные стороны, вычистив площадку перед собой. Вытянула онемевшие ноги.

И призналась себе в том, что её ничего не держит. Нет, не самопожертвование. Это скорее было пустое и эгоистичное желание избавиться ото всех проблем. Самоубийство никогда не прельщало Вету, потому что она смотрела на подобные случаи глазами биолога. Гадко как-то лишать себя жизни, бессмысленно и бесцельно. Но она знала, что если город ещё раз придёт к ней, она ему не откажет.

Ей нечем здесь жить, и ей некуда возвращаться.

Некстати вспомнилась черепаха из живого уголка. Она была такой жуткой в своём упорстве, царапала стенку аквариума, тянулась и снова плюхалась в воду. Черепаху можно было пожалеть, её упорству можно было позавидовать. Вот только у Веты возникало совсем другое чувство, о котором она так и не сказала Миру.

— Дура, ну выберешься ты из аквариума, и что дальше? Подохнешь с голоду или от недостатка влажности, или тебя придавит тем булыжником с крышки аквариума. Или полезешь обратно в аквариум, в тёплую мутную водичку и умрёшь там, раненая осколками мечты. Дура.

«Дура», — сказала себе Вета. — «Куда ты-то лезла из своего аквариума? Сидела бы себе в иле и тине под крылышком Ми, терпела бы болтовню Илоны, морщилась бы, кривилась, скучала на заднем сиденье автобуса, слушая в наушниках тишину. Цапалась бы с Андреем по пятницам. Но жила бы, жила!»

«Где теперь моя мутная водичка?» — усмехнулась Вета, чувствуя себя совершенно чокнутой — сидит на полу, улыбается, обзывает себя саму. — «Вот так вылезешь из аквариума, а там что? Там ничего нет».

Она не заметила, когда он пришёл и как. Город замер у окна, неловко расставив ноги, будто боялся потерять равновесие.

— Ну вот, — сказала Вета полголоса, щуря глаза, в которые словно бросили горсть песка. — Ты пришёл. Что скажешь?

Стало тихо, разом оборвались гул и скрежет. Солнце рисовали нимб над его головой, а ткань на лице чучела кривилась. Вместо улыбки? Гримасы ярости?

Он засипел почти по-человечески, хотя звуку просто неоткуда было идти, и лучше бы Вета слушала уже привычный гул. От нового голоса её мороз продрал по коже.

— И-и-и-а-а-а-и…

Ей хотелось зажмуриться, но веки как будто окаменели. Вета смотрела на белое сияние солнца и чувствовала, как снова начинают болеть глаза. По босым ногам потянуло холодным ветром. Смятая юбка на коленях шевельнулась от него, и ветер пощекотал пальцы Веты.

— Ты? — переспросила она, начиная вдруг собирать в слова бессвязные звуки.

— О-о-о-э-э-э.

— Ты обеспокоен?

Повеяло запахом стоялой воды, гнилых растений и ещё чего-то, чем пахнет на болотах. Он тянул свою песню, а Вета проходила все стадии от ужаса до безразличия. Похолодели пальцы, мурашки побежали по ногам вверх. Она слышала, как клацают её зубы, потом уже тряслась всем телом, не могла прекратить, а через секунду возвращалось холодное спокойствие и способность снова складывать слова из нечленораздельных звуков.

— Ты болен? — догадалась она, и в комнате стало тихо-тихо.

Город переступил на месте, словно раздумывал, стоит ли ему подступиться ближе. Вета угадала. Вдруг возобновился весь рёв ветра в трубах и скрежет. Она вздрогнула, но всё тут же стихло.

Вета поняла: ему говорить так было привычнее, он не любил «по-человечески». Ткань вместо лица снова кривилась, как от боли.

— Тебе больно? — спросила Вета, снова начиная дрожать. Болотом пропахла вся её одежда и волосы, разве что только капли грязной жижи не текли по рукам.

— А-а-а-а!

«Да», — поняла Вета.

Она судорожно сглотнула, чуть не закашлялась. Она не знала, как вылечить город и что ему ответить. А город ждал, покачиваясь из стороны в сторону на длинных, судорожно выпрямленных ногах.

— Тебе плохо, и поэтому ты хочешь забрать меня?

Он дёрнулся, поднял страшное сморщенное лицо, рукава неодинаково зашевелились. Вете почудились горькие морщины на его лбу, хотя какой лоб, если нет глаз?

— Тогда забирай, — сказала она, а собственный голос отделился и стал чужим. Колени больше не дрожали и не холодели пальцы. Не было в её решении никакой жертвенности, и Вета только вскользь подумала о восьмиклассниках.

Вдруг вокруг неё оглушительно заскрежетало железо, здание дрогнуло, и с потолка Вете на колени посыпалась белая крошка. Проснулся гул и тут же стал оглушительным, нестерпимым. Она, кожей ощущая его ярость, подобрала под себя ноги и спиной вжалась в стену. Зажмурилась, закрыла руками голову.

Скрежет стих, только гул ещё был различим, но и он отдалялся. Из разбитого окна пахнуло водой и осенью. Вета открыла глаза: в комнате было пусто, и солнце почти завалилось за Сову, оставив над горизонтом только бледный бок. Небо серело и накрывало разрушенную набережную туманной пеленой. Вета поняла, что не так было в пейзаже.