— Меня вызывают по второму каналу, — оборвал речь вехдена Айзек. — Желаю удачи. Я выйду на связь с госпожой Руф, когда известная нам обоим запись куим-сё состоится.

Лицо Фаруда заколебалось. Миг, и вместо него в рамочке проявилась сперва заставка с изображением знакомой спирали со звездой, а следом — кабинет Луки Шармаля-старшего. Банкир сидел в кресле, спиной к окну.

— Прибытие по расписанию? — спросил отец.

— Да, — ответил сын.

— Тебя встретят. Ты делаешь комплексы профессора Мваунгве?

— Редко.

— Это может скверно кончиться.

— Может. Но комплексы меня отвлекают.

— В Галактике есть мало людей, кого я не смог бы заставить. Ты — один из них. Иногда я об этом жалею.

— Напрасно.

Было странно и чуточку страшно подслушивать разговор двух гематров, отца и сына. Лючано вспомнил слова банкира, что его дочь Эмилия родилась со слабым гематрическим потенциалом. Должно быть, это взаимосвязано: Эмилия совсем иначе разговаривала хоть с отцом, хоть с профессором Штильнером. Здесь же в душу заползало чувство нереальности происходящего. Воображение буксовало, пытаясь наполнить речь интонациями, достроить, раскрасить, выяснить, что, наконец, происходит между двумя людьми — беседа, ссора, скандал, обсуждение…

— Я познакомлю тебя с племянниками, — сказал Шармаль-старший. — Давид очень похож на тебя. А Джессика — на мать. Ты долго не был дома, Айзек…

Что ответил Айзек, осталось загадкой. Каюта смялась, скомкалась — клочок бумаги в кулаке; чернота космоса сомкнулась вокруг, и миг спустя Лючано ощутил себя солнцем. Не пылинкой, сгорающей в бешеном пламени светила, а звездой во плоти. Сложные взаимодействия плазмы с магнитными полями венчали его на царство короной протуберанцев. Зубцы короны вздымались на десятки тысяч километров, извиваясь над хромосферой. Конвективное ядро вскипало энергией, перемешивая материю, как повариха шумовкой — суп. Водород, сгорая, превращался в гелий, гелий — в углерод; сердце сжималось, генерируя процессы на кварковом уровне, будто разящий кулак, грозя ударить, вспыхнуть и стать огненной чумой, прожорливым хаосом…

Солнце по имени Лючано уродилось непоседой.

Оно шло по космосу, разбрызгивая сияние, как оросительная установка — воду на полях. Шарахались прочь испуганные флуктуации, визжа в диапазоне, доступном лишь исчадиям континуума. А планеты, цепями прикованные к орбитам, с завистью глядели вслед.

— Ты должен знать, — сказал Шармаль-старший, словно ничего не случилось: ни солнца, ни чуда, ни перерыва в беседе отца и сына. — Ты — мой наследник, тебе надо знать. Дети Эми лишь наполовину гематры.

— Профессор оказался удачливей, чем думали все?

— Да.

— Он нашел рецепт?

— Да.

— Ты в курсе рецепта?

— Нет.

— Кто-то, кроме Штильнера, в курсе рецепта?

— Нет.

— Это точно?

— Вероятность до 96%.

Никакой каюты, корабля, системы связи — Шармали сидели в старомодных креслах-качалках у ступеней, ведущих ко входу в здание их виллы на Китте. Неподалеку, на скамьях амфитеатра, окружавшего эстраду с фонтаном, близнецы под присмотром голема Эдама с увлечением крутили на игровом «вертуне» какую-то стратегичку.

— Кто отец? — спросил Шармаль-младший. — Штильнер?

— Да.

— Эми всегда отличалась неразборчивостью.

Если можно представить брезгливость, упакованную в рефрижератор с охладительным слоем толщиной в парсек, так это была она. Эпитафия, оставленная братом на могиле сестры.

— Я не хочу обсуждать с тобой мою дочь.

— Хорошо, не будем. Почему ты не сказал мне раньше?

— Ждал.

— Чего?

— Разорения евгенического центра. Дискредитации Штильнера. Его изоляции в научной среде. Невозможности повторения эксперимента. Все это случилось.

Помолчав, глядя строго перед собой, как если бы за ничтожный промежуток времени успел просчитать тысячи вариантов развития событий, Айзек задал вопрос — простой, логичный и беспощадный, как смертный приговор:

— Почему ты не нанял ликвидаторов — убрать профессора?

— Я предпочитаю другие методы.

— Почему ты не велел убить детей?

Лицо Шармаля-старшего не дрогнуло ни единой жилочкой.

— Страх? Чистоплюйство? Что?

— Наша кровь, Айзек.

— Кровь, — повторил младший. Словно пробовал слово на вкус. Соли и горечи, и красной меди, похожей на волосы семьи Шармалей, не хватило, чтобы Айзек скривился. Лицо гематра осталось неподвижным. — Значит, кровь. Даже грязная?

— Грязная или чистая, она — наша.

— Кровь…

Это было первое многоточие в речи Айзека. На лацкане его куртки блестел такой же значок, как и на лацкане отцовского сюртука: спираль со звездой.

— На моем месте, — спросил банкир, — ты бы отдал приказ о ликвидации?

— Нет. Мой склад мышления не годится для убийства. Иногда я об этом сожалею. Но я — не ты. Я всегда восхищался твоим умением находить простые решения и воплощать их в жизнь кратчайшим путем.

— Сожалею, что разочаровал тебя.