А вот Ганс, напротив, выглядит слишком по-тевтонски: выступающая челюсть и маленькие голубые глаза, теряющиеся на фоне тяжелого лба. Стыдно признаться, но я едва сдержалась, чтобы не отказать. Однако, поборов себя, принимаю приглашение. Удивительно, в танце он уподобляется романтическому поэту (скажем, Шиллеру), сочиняющему любовную лирику. В мою честь. В обычной жизни предприниматель. Милонги посещает семь дней в неделю. Сложен, как Минотавр, а смеется пискляво, как евнух.

— Прекрасно двигаешься. Если надумаешь выйти замуж за меня, дай знать в любое время.

— Я не рождена для брака.

— Ок, жениться необязательно. Это так, дополнительная опция, просто ты знай. И не порть вечер, я пытаюсь наслаждаться. Слышишь, Melodia del coraz'on («Мелодию сердца»)? Люблю ее. И Донато. Кстати, ты знаешь, что Донато играл в оркестре, аккомпанировавшем немому кино в Буэнос-Айресе? Пойдем еще потанцуем.

Кто бы мог подумать, что немцы так романтичны? Танго, бросая вас в объятия конкретного человека, как ничто другое, помогает избавиться от культурных предрассудков.

— Осторожнее, — говорит Лара. — Нацисты тоже любили искусство. Здесь, на земле поэтов и романтиков, сжигали людей и книги.

Ларе около тридцати, она — театральная актриса из Тель-Авива и постоянная гостья Cl"archens Ballhaus, приехавшая в Берлин играть в английской постановке «Гамлета».

— Какая роль?

— Офелия, разумеется, — она закатывает густо накрашенные глаза. — Боже, ненавижу эту пьесу. Едва дожидаюсь вечера, чтобы отправиться на милонгу и отдохнуть от безумия.

Лара — новичок и занимается в группе интенсивной подготовки, то есть на милонгах танцует пока нечасто. Она курит, смотрит по сторонам и выглядит сногсшибательно со своей кудрявой гривой и лицом вавилонской принцессы. Я кивнула в сторону мужчины с волосами цвета индиго и спросила, кто это.

— Его зовут — в мире танго, по крайней мере — Мистер Че. То ли малайзиец, то ли индонезиец. Он художник или владелец ресторана, а может, бара…

(Пауза. Сарафанное радио полнится слухами, и количество всегда побеждает качество. В сплетнях впечатления, даже ложные, важнее фактов.) В любом случае Мистер Че славится репутацией довольно опасного человека: им восхищаются многие женщины, но он не привязывается ни к одной, появляясь и исчезая в компании неизменной сигары.

Лара откладывает сигарету. Ее пригласил на танец Ганс, и они вместе идут к площадке. Она движется, как кошка, и я буквально слышу, как бьется его восхищенное сердце. Но после единственного танца она бесцеремонно бросает партнера и возвращается за наш столик.

— Ты с ним говорила? — спрашиваю я. — Он милый, и неплохо танцует.

— Да знаю, но все так сложно. В Берлине приятнее, чем в Тель-Авиве. Еврейские мужчины вообще кошмар. Но нет. Невозможно. Моя бабушка чудом избежала холокоста, и то только потому, что уехала куда-то на спортивное мероприятие. А остальные ее родственники? Убиты. Они здесь жили. Мой дедушка уехал из Митте в начале 1930-х. А другие его родственники? Убиты. Сейчас немцы довольно милы, и я уже немного знаю их язык, но как можно заниматься любовью с одним из них? Танцевать — да, но не больше. Не больше.

Она встряхивает кудрями и зажигает очередную сигарету. Ее слова заставляют меня задуматься. Раньше мысль о том, чтобы заниматься сексом с немцем, тоже страшила меня, и не только из-за всей ситуации с Джейсоном… Но сейчас, после пары танго с немецкими танцорами, что-то изменилось в моей душе. Или, может, в теле.

Общаться с Ларой на подобную тему не хочется — не моя территория, поэтому выбираю танцпол. Мой партнер — высокий, красивый дантист из Потсдама с вьющимися волосами и славянскими скулами. Он опытный танцор, правда его открытое объятие несколько вяло, да и музыку он опережает. Но зато все время он не сводит с меня своих умных серых глаз. Разговор идет на французском, и в конце он произнес:

— C’est le pays de nos desirs, c’est le bonheur, c’est le plaisir.

— Pardon?

— Это строчка одной из моих любимых песен Youkali («Юкали»). Курт Вайль написал ее в 1930-е. Я тебе принесу.

Никогда не слышала ее, равно как ни одной другой композиции в стиле европейского танго из богатой коллекции Клауса. Никогда специально для меня не записывали CD. Никто раньше не оставлял у моего порога красную розу, завернутую в листок с текстами танго. И не один раз, а каждую среду, когда Клаус приезжал из Потсдама.

Старомодные, робкие ухаживания, типичные для «ости» — так называют жителей бывшего Восточного Берлина, точнее, всех представителей несуществующего ныне Восточного блока. Мы потягивали вишнево-банановые коктейли и напивались мохито на Ораниенбургерштрассе, в тени Тахелес, разрушенного, разрисованного граффити дома в стиле Баухаус, прибежища необузданного искусства и бомжующих художников. До того как к власти пришли нацисты, в нем располагался торговый центр, принадлежавший евреям, и вплоть до падения Стены здание оставалось никому не нужным.