Игорные дома всюду, да, и бордели горят ночью красными фонарями — над крыльцом, в окнах, призывно раскрытых, невзирая на мороз. Любовь продается и покупается всегда, а вы разве не знали?! За все надо теперь платить. Безумье последнего веселья объяло людишек; они хотят во что бы то ни стало, петь, играть, плясать, веселиться, пить вино и беситься в постели с веселыми девочками. Девочки! Раки, крабы, миноги, гусиные шейки! Дайте отщипнуть от вас кусочек. В бордели приходят совсем молоденькие, с улицы — из подворотен, из-под заборов, с вокзалов, умильно вздергивают мордочки, просятся: ну пустите нас, ну пожалейте, тетеньки хозяйки, тут у вас тепло, светло, кормят три раза в день, и доктор приходит с трубкой, сердце слушает, и у каждой — своя постелька, свой будуарчик, свой шкафчик для одежды. А на вокзалах холодно… пустите!.. Плачут, мяукают, как котята. Живой, дармовой товар. Так и прет, валом валит, девать некуда. Отбирают самых смазливеньких. Подают к столу под белым соусом. Украшают зеленью. Оденься в черное, Машка! Теперь тебя будут звать Иветта. Пройдись по залу — пятка чтоб ступала ровно впереди носка, по струнке. Мужчины любят легко идущих. Смеясь идущих по жизни. Ведь все вокруг смеются в Вавилоне. Над временем, над деньгами, что ничего не стоят, над собой. Заработай телом груду золота и посмейся над ней. И раздай нищим — на том вокзале, откуда ты явилась в бордель: просто согреться, просто выплакаться в чью-то живую, еще дышащую грудь.

А на столах бордельных — все те же яства, что и в старом Китае, и в старушке Ямато: черепаховый суп, жалко растопыривший перченные крылышки цыпленок табака, ананасы с торчащими дерзко вверх колючками. Если клиент принесет тебе в подарок авокадо, поблагодари его, сделав ему глубокий реверанс. Глубокий что, мадам?.. Сделаю что прикажете.

Все заболели тяжко, смертельно; у всех по телу идет экзема, рыжие прыщи, розовые пятна и разводы; иероглифы болезни нетрудно прочитать — а недавно в одной Вавилонской больнице одна несчастная уже умерла от проказы; давайте выпьем за нее, господа, не будем чокаться, мир ее праху!.. Ах, как все неизлечимо больны. Ну так давайте же будем веселиться — последнее веселье — самое сладкое! Если ты знаешь, что назавтра тебя не будет, ты веселишься сегодня на полную катушку. Ты ощущаешь жизнь во всей ее полноте и красоте. Тебе все вкусно, все нарядно. И девочек ты, обреченный, покупаешь в Вавилоне самых лучших. За самые дорогие монеты, имеющие сейчас хожденье в мире.

Пируй! Пируют, едят и пьют все. Погляди на румяные на морозе, большеглазые, хитрые, скуластые, тощие, жирные, раскосые, черные, желтые, белые, в оспинах и морщинах, в боевой бабьей раскраске, в обрамленьи седых косматых прядей, родные лица. Это твои люди, Вавилон. Они населяют тебя. Ты чувствуешь, что завтра умрешь, но не знаешь, когда. Так пируй, наслаждайся! Залей наслажденьем весь подспудный огонь возмездия, гудящий под землей. Ты гибнешь — так гибни со славой. В дыму пиров, в криках оргий. В зареве буйного наслажденья, в блеске изумрудов и топазов и жемчугов, обвивающих голые ноги твоих откормленных шлюх, голые их животы. Настанет последняя ночь. Голые, обвитые самоцветами и золотыми цепями тела раскинутся на вздыбленных продажной любовью ложах, в притонах, в вертепах, во дворцах, прямо на заснеженных камнях улиц, на плитах памятников, на ступенях магазинных, в липкой грязи и потеках талого снега, мраморных лестниц. Поднимется к тучам, к тускло горящим меж их рваных краев звездам с земли зычный храп. Вавилон уснет. Он будет спать и храпеть, он будет видеть сны. Он будет чмокать и стонать во сне от наслажденья.

И пробьют с башни куранты.

И полетит звон времени над спящим Вавилоном.

И ворвутся в Вавилон чужие страшные полчища; и будут рубить направо и налево, отрубать головы, руки, ноги, вспарывать животы, как подушки, греметь тимпанами, трубить в дикие трубы победы и опять умерщвлять, убивать, разить, уничтожать, и потоками крови захлебнутся Вавилонские утлые улицы, Вавилонские широкие площади, круглые, как серебряные, усыпанные алмазами снегов блюда, — и поднимется в Вавилоне вой и визг истошный, беспрерывный, и будут метаться люди по улицам, стремясь спастись от неминучей смерти своей, и искать убежища и спасенья, — и будут воздыматься крутые груди прекрасных женщин, и будут расширяться в крике их снежнозубые рты, и будут их хватать за косы и разить мечом под ребра, в сердце, и будут тешиться ими на посыпанных снежной колючей крупкой камнях, а потом взрезать их тела, как тела огромных длинных драгоценных рыб с мягкой и гибкой хордой, с шипами по бокам, древних рыб, что ходят и спят подо льдом, под черным льдом Великой Реки. И это будет последняя ночь Вавилона, забывшего себя в наслажденье, знавшего в мире лишь наслажденье одно.

И не найдется во всем огромном Вавилоне, гибнущем и вопящем дико, непотребно, ни одного человека, художника ни одного, что записал бы на моем теле, на теле человеческом, все происшедшее — рисунками и письменами.

ГОЛОСА: