Они подняли свои мечи над головами, держа их обеими руками, уперев мечи друг в друга, отталкиваясь мечами, сцепляясь мечами, приварившись мечами, их светлой, ослепительной сталью, друг к другу, не в силах разорваться, расцепиться, и выпученные глаза их кричали: ненавижу, умри. Они толкали мечами друг друга и не могли столкнуть. Каждый знал: если он не выдержит и упадет, он упадет в пропасть.

Не выдержал моряк. Он упал мешком под ноги сенагону. Рана в плече, на которую он плевать хотел, оказалась глубокой, и вытекло много крови, помрачив сознанье.

Мгновеньем позже упал и сенагон, с развороченной грудью, с остекленелыми, вытаращенными, как у попугая ара, глазами.

Бритый долыса самурай, с виду безучастный, поднес к губам свисток. Вбежал ошалелый, в черном кимоно, молоденький слуга. Глазенки мальчишки судорожно забегали, созерцая разливанные моря человеческой крови на ковре, на циновках, на каменных гладких плитах, на шелковом покрывале.

— Доктора господину Фудзиваре! Живо!

— А этот… пускай помирает?..

Врач, явившийся так быстро, как возможно было появиться в покоях сенагона придворному врачу, по всем правилам обработал и искусно перевязал раны и владыке, и пленнику. Врач хорошо знал и умело делал свое кровное дело.

— …твой мужик в застенке. У него на ноге цепь… прикручена к стене, слышишь?!.. Да ты не слышишь ничего совсем… Оглохла, что ли…

Вирсавия-сан затрясла ее за плечи. Лесико, чутко дремавшая, проснулась, жадно уцепилась за шею девушки. Кромешный мрак, глаз выколи. Зачем ей знать, что с ним! Его уже давно нет на свете.

— Зачем ты спасла нас, Вирсавия, — глухо, сухими губами промолвила она. — Лучше бы мы сдохли в джонке посреди моря. И пучина заглотила бы нас. И никто никогда не вспомнил.

— Человеку суждено жить, он и живет! — зло зашептала Вирсавия. — Может, мы с сестрой тоже не особо и хотели, чтоб нас отец сюда приволок! Такую родину ради этой поганой Ямато кинул… тьфу… — Она плюнула, утерла рот. Колюче сверкнула в Лесико узкими злыми белками, яркими синими радужками. — Нас, знаешь, на кораблях выворачивало, как чулки, наизнанку!.. я на море больше глядеть не могла… А отец — смеялся… называл нас неженками, болонками… Я хотела однажды повеситься на фок-мачте… Ты, дура русская, слышишь ли, нет!.. я знаю, в какой каземат сенагон его упрятал…

Лесико во тьме еле различала лицо говорившей. Блестели лишь зубы в злой улыбке, мечущиеся белки длинных красивых глаз. Плохо быть чужеземкой, Вирсавия? О да. Незавидно. Да ведь и она чужеземка. Пленница раненого сенагона. Она знала, кто его подранил. Гордилась. Фудзиваре перевязывали рану каждый день. Он, в бинтах и повязках, наведывался к наложницам. Садился на корточки, на ковер рядом с ней, лежащей ничком. Пытался оторвать ее руки от ее лица. Отшатывался, зачуяв ее мокрые, залитые слезами щеки. Молчал. Она слышала его хрипы. Чувствовала: он наклоняется, касается хищными жгучими губами ее шеи, позвонка под спутанными волосами. Она выгибалась, ударяла его пяткой в грудь, прямо в незажившую рану. Ни стона. Он стойко терпел боль. Он не бил ее в ответ.

Он молчал.

Молчала и она.

Они все сказали друг другу молчаньем: нет. Нет. Никогда. Врешь. Станешь. Нет. Да.

И она слышала это его сухое, как морской корж из трюмного ящика, последнее “Да”, и содрогалась всей кожей, и там, где билось ее сердце, она слышала, как яростно и черно бьется пустота.

— О, и дура же ты!.. — сбивчиво и нетерпеливо зашептала Вирсавия, прижимаясь к ее щеке гнутым горбатым, смуглым носом. — Слушай!.. Стража ночью меняется. Фудзивара гуляет вдоль берега моря. Ходят слухи, что он завел себе любовницу, ама… а может, он просто хочет добыть для тебя черную жемчужину, чтобы ты ему быстрей поддалась… Самураи будут передавать друг другу мечи с поклонами; пока они совершают свой смешной обряд… ухохочешься!.. я вытяну у Са-се из кармана ключ, а ты будешь лежать на брюхе под крыльцом… и чтоб ни шороха, ни кряка… Дождись, пока новая стража сядет лицом на восток, закроет глаза… они любят придремать, я-то уж знаю… тише! Вот он! Нет меня!

Вирсавия зажала себе рот рукой, укатилась за ковер, к стене, обитой шелком в мелких лилиях, в темный закут. Лесико не услыхала — унюхала смрад хриплого дыханья, пропитанного смесью изысканного европейского коньяка и рисовой грубой сакэ. Она подобралась вся, как для прыжка.

— Ну вот я снова здесь. — Его голос испугал ее. Она отползла, скользя ягодицами по полу, назад, назад. — Попробуй только артачиться. — Он схватил ее за запястье. Мертвые, железные пальцы сомкнулись стальным неразъемным захватом. — Ты знаешь, что сегодня Ночь Полнолунья?

— Вы наставите мне на руке синяков, сенагон, — постаралась она сказать как можно спокойнее, улыбнуться во тьме. — Вы разве не знаете, что каждая женщина — это немного ночная Луна? И она священна.

— Брось заливать мне сказки о священном. — Хриплый, вонючий голос все больше ужасал. — Я больше не хочу слушать ваших русских вражьих бредней. Ты шпионка. Я из тебя вытрясу все до капли. Но прежде я тебя отведаю, курица.