Когда они, в нанятом ландо или авто, доезжали до его отеля и она поднималась по мраморной лестнице, белея гордыми плечами, небрежно подбирая рукой волочащийся за ней по ступеням шлейф шелкового с блестками, черного платья, перекидывая через плечо чернобурое боа, победительно оглядываясь на него большими, чуть раскосыми, блестящими черными глазами, он, несчастный русский офицер, был готов отдать за нее жизнь. Она — западня? Пусть. Миг — мой. Я верю ей. Я верю ее гибкой руке в натянутой до локтя перчатке, когда она, не оборачиваясь ко мне, протягивает мне руку — для поцелуя?.. — ах нет, чтобы я стащил сначала крупные перстни с тонких пальцев, а затем и нежнейшую лайку перчатки, и уж теперь можно целовать, целовать без конца эту пахнущую розой смуглую кожу, это запястье, этот локтевой сгиб, и выше, и дальше, и открытое плечо, и судорожно, быстро дышащую грудь в вырезе дерзкого платья. Ключ гремел в замке. Альков был до обидного рядом. Он подхватывал прелестницу на руки. Он был пьян от вожделенья. Он выбалтывал ей, одну за другой, все русские военные тайны — она не расспрашивала особо, а ему надо было выговориться, ведь она, чудная, изумительная женщина, загадочная внучка княгини Вавилонской, ничегошеньки в мужских тайнах не понимала. Она, голая, сонно спрашивала его, тоже голого, тянущегося к гостиничному столику — прикурить ночную сигарету: а который час?.. а где на Хуанхэ стоят русские войска?.. а близ какого селенья на Амуре переправляют канонерки?.. Она уже спала — он шептал ей в ее жаркий восточный сон и про Хуанхэ, и про Амур. Лямур. Любовь. У любви, как у пташки, крылья… ее нельзя ни-икак поймать…

Только ежели изловленный ею в ресторации русский мужчина пытался, чтоб добраться до гостиницы, взять на улице рикшу, она бледнела невыразимо. Белее полотна становилась. И мотала головой: нет, нет! Ни за что!

Как пожелаешь, моя дивная. Уж сегодня-то мы отдохнем. Давненько я мечтал о такой ночке.

Она глядела на мужчину искоса, из-под густой черной вуали, поправляя пальцами развившуюся на виске крутую прядь. Утром она приедет в раннем авто к Башкирову и скажет ему адрес отеля и номер комнаты. Большие деньги делают эти непонятные люди, мужчины, на бесконечной Зимней Войне.

САНДРО

Как обычно, она вошла в зал ресторана “Мажестик” весело, вздернув голову, победительно оглядывая новых посетителей и завсегдатаев, восседавших за столами. Черные глаза сияли черными драгоценными агатами. Какое все же счастье жить! Даже так пошло! Даже продажно! Она, сквозь нестираемую улыбку, содрогнулась, вспомнив, как были исколоты ее руки, продырявлены тонкие жилы пытошными, дурманными уколами Сяо Ляна — под прищуром Башкирова китайцы всаживали в нее яды почем зря, она тонула в сладких и ужасающих виденьях, прыгала из пламени в черную пропасть. Очнувшись, она не могла согнуть руки в локтях — нестерпимая боль корчила ее и подбрасывала на кровати.

Все в прошлом. Смиренье — не худшая участь. А и она озорница. Она лишь притворилась черной башкировской пташкой. Она не его волнистый попугайчик. Она все равно удерет от него. Глаза мечутся туда-сюда. Она выжидает. Она наблюдает. Сколько лиц! Сытых, праздных, несчастных… разных. Люди окунулись на дно жизни. Люди взлетели вверх, к потолку шапито. А она идет по канату. На страшных, на высоких каблуках. Лаковые туфельки тоже черные. Бандит одевает ее во все черное — это ее стиль, считает он. Господи, как ее только не наряжали. Нора, веселясь, напяливала на нее в Иокогаме, в Ночь Полнолунья, даже испанское платье, в коем испанки танцуют фламенко. Цок-цок, туфельки. Идите, ножки. Глядите, глазки. Какой столик свободный?.. А, этот.

Она отодвинула коленом кресло — в разрезе черного одеянья проблеснула белым лезвием нога — и удобно, поводя захолодавшими голыми плечами, уселась. Страусиное перо качалось у нее надо лбом, воткнутое в маленькую чалму, еле сидящую вороньим гнездышком на взбитых волосах стрижки.

— Бой! — крикнула весело. — Порцию лангуст! С хорошей зеленью! И ананас прикажи на кухне нарезать кругами! Я так люблю!

В “Мажестик” ее приметили давно, исполняли все прихоти этой непонятной, богато одетой девчонки с бешеными темными глазами. Однажды, когда она явилась в ресторан в черной маске, официант, не узнавший ее, склонился перед ней в почтительном ритуальном поклоне: сама супруга Императора пожаловала! Она тогда, чтоб нашкодить сильней и разыграть публику, подвела глаза прямо к вискам, совсем по-китайски, и ее запросто спутали с Императорской женой. Она видела ее фотографии в газетах: они были странно похожи.

— И еще, пожалуйста, кофе с мороженым!.. Гляссе!.. Нет, стой, лучше черный!.. и покрепче!.. двойной…

Проснуться, проснуться. Кофе скорей. Удивительно, как она не пристрастилась к восточным наркотикам, они же такие сильные. Ее выносливость изумляла подчас ее самое.