— А у монголов, слышишь, у монголов… — Он облизнул губы. Следил, как танцовщица, обойдя чердачную камору мелким возбуждающим шагом, сведя лопатки, положив ладони на отсвечивающие розовым перламутром бедра, остановилась — и стала отбивать мелкую-мелкую, еле видную, как тайная дрожь, как вздроги живота, чечетку на месте, и ему, как в бреду, послышалась живая, неслышная музыка и сухая, как скелетный перестук, дробь ореховых кастаньет. — У монголов — тридцать разновидностей для охоты… двадцать — для убийства в бою, еще сорок — для убийства вблизи и на расстоянии… а корейские!.. Я знал моряков из корейских портов, они мне, душечка моя, такие ножи показывали… не будем их трогать, они слишком опасны… есть такие ножи, что их лучше в себя всадить, а в драке или на войне ими никогда не воспользоваться!.. потому что есть не просто ножи, Рита, есть ножи-тайны… если в тебя бросят такой нож — нагнись… нагнись вот так… и защити голову… и грудь… закрой грудь руками, как ты это делаешь в танце!.. Да, да, вот так!.. Да!..

Она резко повернулась — и закрыла грудь рукой в тот самый момент, когда он, опьяненный, доведенный до исступления ее безумным танцем в ночи, в душной чердачной каморе, пропахшей голубиным пометом, выдернул из-за пазухи нож — и занес его над головой, и он сверкнул в лунном и фонарном, снежно-алмазном свете, лившемся из замороженного, льдистого окна.

— А! — крикнула она звонко. Стояла вполоборота, исподлобья глядя на него. Ее глаза были как две черных пропасти, белков не было видно. И крикнула еще: — Оле!

И, будто в насмешку или как под гипнозом, она взмахнула рукой над головой, будто заносила нож — и точно повторила его резкий жест. Теперь они оба стояли с поднятыми руками. Она отражалась в нем, как в зеркале. Он отражался в ней.

— Учись бороться со смертью, Рита. — прохрипел он, не опуская нож. — Мы же не знаем, когда мы все умрем.

— Ну же, — выхрипнула она тоже, обливаясь потом незавершенного, прерванного танца. — Что ж ты не бросаешь. Что ж не вонзаешь. Вонзи.

— Я люблю тебя. Я не могу.

— Значит, ты слабак, Канат.

Он смотрел на ее живот. На ее круглый, смуглый, отливающий голубой внутренностью вскрытой перловицы, родной живот, тысячу раз целованный им.

Живот. Живот. Жизнь. Вот сюда, выше пупка, он всадит нож.

Сюда, откуда рождаются дети.

Она бесплодная. У них никогда не было детей. А он ждал. Он так хотел.