Нет, я — свинья. Внезапно я весь покрываюсь, как коростой, толстой жирной кожей, на коже торчит щетина, вместо моего лица у меня — рыло с пятачком, и я хрюкаю, хрюкаю, хрюкаю. И валюсь набок у ее ног: возьми прутик, почеши мой грязный бок! А она берет палку, размахивается и ударяет меня палкой по выпачканным в грязи, жирным, заросшим грубой щетиной бокам. И я визжу. Я визжу на весь свет. Я визжу так, что у меня самого закладывает уши. И снова я слышу ее смех. И ее холодный четкий голос: «Ты свинья. Ты останешься свиньей. Ты будешь свиньей все то время, пока ты не поймешь, что меня нельзя обижать. Ты перестанешь быть свиньей только тогда, когда я выведу тебя из твоей грязи. На счет „пять“. Слышишь, на счет „пять“. Когда я буду считать до пяти, ты…»

И я долго был свиньей.

Я был свиньей целую жизнь.

Я был свиньей целую вечность. Пока я не услышал где-то далеко, в вышине, над собой четкий ледяной голос, говоривший: «Раз. Ты поднимаешься из грязи. Два. Ты чувствуешь тепло. Три. Ты ощущаешь свои руки, свои ноги, свое тело. Ты человек. Четыре…»

На счет «пять» я открыл глаза и заплакал.

Архип сидел на четвереньках на полу своей палаты. Стояла глубокая ночь. Ленька Суслик не спал. Он с сожалением глядел на Архипа, лежа на боку на своей скрипучей, звенящей всеми пружинами койке. Суслик понял, что Архип пришел в себя, и тонким голосом промямлил:

Архи-и-ипка… Ну ты даео-о-ошь…

Что я даю?..

Речь не повиновалась ему. Ему хотелось хрюкать, чесать грязный бок о выступ железной коечной ноги.

А то… Приволокли тебя санитары… Степка кинул на пол тебя, как мешок… А ты — то на животе ползешь, то на четвереньки встаешь, и храпишь, мужик, ну чистый порося!.. И повизгиваешь, натурально!.. Все тут у нас обмочились от хохота… А потом всем тебя — жа-а-алко стало… Мы поняли, что ты, парниша, умом-то вправду тронулся… Или тебя — тронули… Солдат курить в туалет ушел, с горя… И целый час из очка не вылазил… чтоб тебя, значит, не видеть такого…

И… долго я так был?..

Да ну как тебе сказать… — Суслик смущенно завозился на койке, натянул простыню под подбородок. — Прилично… Не жрал ничо, конечно, не пил… Только по полу катался и хрюкал… А потом пришла эта… наша государыня… И штой-то такое над тобой стала то ли читать… то ли считать… Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять…

В коридоре, уже далеко, затихал стук каблуков: цок-цок, цок-цок.

* * *

— Алло… Алло!..

Это я.

Ты?..

Ты…

Ты хочешь меня?..

Неистово.

Скажи мне…

Я хочу тебя.

Не так!

Ты хочешь, чтобы я сказала тебе: я люблю тебя?

Я не хочу, чтобы ты думала, что я этого хочу. Скажи сама.

Ты дурак.

Почему?!

Потому что хочешь, чтобы все было сказано словами. Ты хочешь меня?

Да!

Ты любишь меня?..

В трубке повисла, как гроздь иерусалимского винограда, тишина. Каждый из них хотел, что бы тот, другой, первым произнес три слова, складывающиеся в земное заклятье. Каждый ждал: вот сейчас он скажет. Вот сейчас она выдохнет.

Да. — Он поступил как мужчина. Он сказал первым. — Я люблю тебя, Ангелина. У меня это впервые.

Не ври!

Я не вру.

Если не врешь — прекрасно.

А ты?!

Тишина заклеивает липким пластырем рты. Тишина лезет в уши назойливо, неотвязно.

Я? У меня было сто мужиков, Хайдер. А может, тысяча. Я не считала. Можешь гордиться. Я этого никому не говорила. — Тишина, пауза, задыханье. — Я люблю тебя.

* * *

Когда этот грязный пьяница подвел Дарью к скамейке, Ангелина поразилась ее оригинальной, отнюдь не трущобной, не простецкой красоте. В девушке светилась, как огонь в старинной лампе, странная тайна — то ли Восток печально мерцал в узких глазах, глядящих прямо перед собой остановившимся, навек холодным взглядом, то ли она все-таки немного видела, чувствовала свет — и все ее лицо тянулось к этой крохе света, туда, ввысь, за ней, — и эта длинная лебединая шея, эти ножки, привстающие на цыпочки, будто стоящие на пуантах… Девочка не проста, решила Ангелина. В девочке — как пламя в светильнике — тайна. Какая? Неужели она, психолог и гипнотизер с огромным стажем, ее не разгадает?

На миг она подумала: неслучайно привел эту слепышку сюда Нострадамий. Пьяница — абсолютный юродивый, он не понимает, что от слепоты не вылечивают. Слепые глаза можно оперировать, и то не всегда операция бывает с удачным исходом. Она не хирург-офтальмолог. Но дело не в этом. Она чувствует — вовсе не в этом.