Она остановилась около старинной японской гравюры, оформленной под стекло, в стильном багете черного дерева, висящей у нее в гостиной. Она купила себе эту гравюру после того, как получила гонорар от банкира Дикова, излечив его от навязчивых ночных страхов. У банкира убили брата и жену, и он чувствовал себя обреченным. Хотел убежать из страны. Она посоветовала ему усилить охрану и провела с ним всего пять сеансов гипноза. Страхи как рукой сняло. Его никто не убил, и он благополучно женился на молоденькой. Он заплатил Ангелине чертову прорву денег. Она положила деньги на счет, часть отправила Дуське в Париж, часть вложила в дизайн жилья и купила старинную восточную гравюру по совету Цэцэг. Кажется, это был Утамаро.

Гравюра изображала акт. Неприкрытый, грубый, все наружу — чудовищно огромный темный, как у осла, уд мужчины, бесстыдно вывернутые срамные губы женщины. Лица любовников были на удивление бесстрастны и изящны, будто фарфоровые. Любовница тонко улыбалась; у мужчины углы рта были опущены вниз, будто он плакал. Женщина смеется, мужчина плачет. Вполне справедливый расклад.

Порнография, — раздался голос Хайдера. Она подняла голову.

Только тупоголовые бараны не могут отличить банальное порно от высокого Эроса.

Понял. Я тупоголовый баран. Только я люблю святость тайны. Я люблю красоту. Я не люблю безобразие.

Ты любишь тайны? Тогда люби и мою тайну тоже. Что тебя не устраивает в твоем нынешнем положении? Твой путь расчищен. Ступай по нему.

Она тяжело дышала. Он тоже. Они оба дышали так, будто бы пробежали стометровку меньше чем за десять секунд.

Ангелина!..

Я всю жизнь Ангелина. Что дальше?

Хайдер сделал шаг к ней. Она стояла не двигаясь. Он взял ее за плечи.

И только взял — как все, что было в нем огненного, взыграло и покатилось ярким колесом, срезая все живое на пути, сметая все, что запрещало, что мешало им принадлежать друг другу.

Схватить ее вот так, за талию, сильнее. Прижать, пьянея. Исцеловать ее лицо, ее щеки, ее шею, забраться губами под ее закинутый подбородок, приникнуть к ключице, и ниже, ниже… разорвать грубыми сильными пальцами кружева, найти вставший дыбом темно-вишневый сосок, впиться в него губами, зубами… всосать, вглотать, как ядовитую сладкую, волчью ягоду… И опять, подняв голову, найти губами ее губы, ее податливо размыкающийся, вожделенно раскрывающийся перед ним рот, сплести язык с ее языком, играющим, как рыба, в его жадном рту… Его руки скользили у нее по спине. Он рвал кружева, не сознавая, что делает. Он выпрастывал из белой пены кружев ее всю, голую, горячую, надменную, уже отдающуюся, уже раздвигающую ноги перед ним, перед его живым острием, что вот-вот порвет штаны, и он испытывал опять сильнейшее вожделение, какое посещало его когда-либо в жизни, и жадно целовал ее, закидывая ей голову, и сходил с ума.

Ангелина… я не могу…

Я тоже… Иди ко мне…

Они оба рухнули на пол. На навощенный паркет. Он сорвал уже с нее всю сорочку, разбросал лоскуты по углам. Она была вся голая. Сама раздвинула ноги. Его рука скользнула вниз, два пальца воткнулись в нее, ощупывая вечный жар ее узкого лона. Она стиснула бедрами его руку. Всасывала в себя его язык, кусала зубами, а ее руки быстро, умело расстегивали его черные джинсы, звенели пряжкой ремня, сдирали, стаскивали плавки. Он понял: она хотела его сразу и бесповоротно, отчаянно и гневно, без ласк и прелюдий. Он поднялся над ней, разбросавшей голые ноги по полу, на руках — и с напором, мощно, не сдержав стона, ударил в нее, прободал ее, как бык корову, влился в нее всем естеством — и застыл, замер.

И она, всаживая ногти в его спину, в его взбугренные лопатки под черной потной рубахой, простонала властно:

Скорее… скорее!..

И его как прорвало. Он задвигался в ней сильно, зло, мощно, резко, причиняя ей боль, унижая ее, мучая ее, разрезая ее, прокалывая собой, и от этого вожделение увеличивалось, росло, становилось невыносимым, и они оба, вцепившись друг в друга, сотряслись в страшной судороге мгновенного, острого наслаждения. Перед его глазами встала муть, черная стена. На несколько мгновений он потерял сознание, ослеп и оглох.

Радость, острая, страшная, как смерть…

Когда он очнулся, он понял — он все еще в ней. Она все еще держит его собой, своим жадным, хищным нутром. Ее губы горели, искусанные им. Совсем близко он увидел ее темно-желтые рысьи глаза. И утонул в них. И снова ее губы легли на его губы, вызывая в нем истому новой волны желания, способного извести, погубить его.

Ангелина… ты убийца… убийца…

Ее пальцы играли на его бритом затылке, гладили, щипали его шею. Ее огненное тело снова ритмично подавалось навстречу ему. Снова приглашало к страшному и радостному танцу.

Молчи…

Ты убийца… ты всех их убила… зачем?!.. я же тебя не просил…