Это неправильный вопрос — она там же, где была всегда, всю свою жизнь, но не понимала, а сейчас поняла, научилась управлять собственной энергией, пользоваться истинными законами природы. Одни обучаются сразу и поступают, как Варя, будто от рождения знали, чувствовали, умели — никаких проблем. А другие — как он, — вживаются долго, и даже поняв разумом, не умеют соединить собственную индивидуальную суть с собой-общим и остаются все равно разобщенными, будто личность, разделенная на четыре сути.

Терехов вспомнил замечательную (так ему в свое время показалось) повесть Роберта Шекли… как она называлась, дай Бог памяти… да, «Четыре стихии». Повесть была, вообще говоря, совсем о другом: о типах человеческого характера, четырех основных темпераментах. Холерик, сангвиник, флегматик и меланхолик ищут друг друга, чтобы соединиться и образовать единую гармоничную личность. Шекли рассказывал о личности, обладавшей ограниченными возможностями — и все равно было интересно, последняя фраза давно прочитанной повести врезалась в память и сейчас всплыла, будто была прочитана даже не вчера, а минуту назад и еще не успела забыться: «Тело, бывшее собственностью Элистера Кромптона, временным убежищем Эдгара Лумиса, Дэна Стека и Бартона Финча, встало на ноги. Оно осознало, что настал час найти для себя новое имя».

Правильно, — подумал Терехов. — Вот почему у нас не получается. Зная о себе, что мы — единая личность, мы не можем этой личностью стать, потому что каждый продолжает цепляться за собственное «я», боится потерять его — себя. Мы готовы быть друг с другом рядом, помогать друг другу даже через разрывы пространств и времен, живые и мертвые, но еще не готовы стать единым целым и отдать себя тому, кем по сути являемся.

А Варя сумела. Сразу, не раздумывая, бросилась в глубину, даже на секунду не остановившись на берегу, чтобы сначала заглянуть в темную муть, в ту себя, какой она станет.

Варе легче, — возразил голос Олега, — и Терехов ощутил в сознании и его мысли, и мысли Жанны, сидевшей сейчас на своей кухне в компании с Лидией Марковной и слушавшей бесконечный, как серпантин, рассказ соседки о ее умершем муже, и Ресовцев тоже проявил себя, тихонько хмыкнув.

Варе легче, — сказал Олег, — только она человек в том существе, частью которого является. Ей не с кем конфликтовать, ни у кого не нужно отнимать часть его «я», а может, и жизнь. Она лишь принимает и не должна ничего отдавать, верно?

Верно, — согласился Ресовцев, а Жанна не стала принимать участия в разговоре, ей это было не интересно, она ждала, когда уйдет Лида и можно будет расстелить чистую простыню, пойти в ванну и подготовиться к приходу мужчины, который, хотя и являлся, вроде бы, частью ее самой, но все же был другим, и это оказалось прекрасно до невозможности, до одури, до потери себя. Жанне так хотелось потерять себя и найти в любимом — не в том смысле, который имел в виду ее Эдик, а в самом житейском, какой придают нормальные люди простому слову «любовь».

Жанна любила Терехова, ждала его, почему ты не идешь? — спросила она.

— Успокойся, — сказал вместо Терехова Ресовцев, — ты тоже никак не возьмешь в толк, что твоя индивидуальность не позволяет нам всем стать, наконец, единым целым.

Для чего я писал «Элинор», в конце-то концов?

Я иду, — сказал Терехов своей Дженни, Ресовцева отодвинул в сторону, Олега попросил не смотреть, а заняться своим делом, есть же у него в конце концов, другие дела, например, не раскрытая до сих пор кража в третьем подъезде.

Я иду, — говорил Терехов и знал, что Жанна слышала его, а сам старался на нее не смотреть, хотел сюрприза, неожиданности и потому не впускал в сознание того, что возникало из ниоткуда и было, возможно, порождением его фантазии. Вот Дженни наполняет ванну горячей водой, пробует пальцами — хорошо, — сбрасывает халатик, расстегивает лифчик (слишком тугой, — думает она мимолетно, — неужели у меня в последнее время увеличилась грудь?) и кладет на зеленый пластиковый табурет, стягивает трусики и привычно бросает взгляд в зеркало…

Господи, порывисто вздохнул Терехов, как же ты хороша, извини, родная, я не хотел подглядывать, ну что ты, Володенька, это же я, и это ты, и ты знаешь, какой я испытала вдруг восторг, когда почувствовала, что ты видишь моими глазами ту меня, какой я всегда хотела себе казаться, ведь в зеркале я не реальную себя вижу, а ту, что мне так нравится и какой я, скорее всего, никогда не буду.

Я вижу твою фантазию? — поразился Терехов.

Не фантазию, а скорректированную сознанием реальность, — ворчливо поправил Ресовцев и был немедленно изгнан возмущенной сдвоенной мыслью.

Жанна погрузилась в ванну до шеи, руки ее лежали на поверхности воды, тепло проникало в каждую клеточку тела, успокаивало, позволяло закрыть глаза и ждать…

Я иду, — сказал Терехов и обнаружил, что, пока велся этот внутренний диалог, пальцы машинально набирали на клавиатуре текст, который лишь сейчас, когда он решил выключить компьютер, возник перед его взглядом: