Ужасно длинные фразы. Но они перемежались фразами короткими, как ударами ножом наотмашь. Очень невнятные мысли, но среди них Терехов нашел несколько удивительно мудрых, как на любимых им в детстве картинках, где в запутанных линиях нарисованных деревьев можно было найти контуры медведей, лис, зайцев и охотников. Терехов любил разглядывать такие картинки, искать и находить. Он и теперь находил в тексте мысли, которые автор то ли умело запрятал среди нагромождения лишних, казалось бы, слов, то ли волей не автора, а слепого случая текст оказался так организован, что при чтении распадался на мысли, как того хотелось читателю, а автор в этой работе вроде бы и не принимал участия.

Странный роман. Притягательный, как запретный плод, кислый, как недозрелое яблоко, вяжущий, как неспелая хурма, клейкий, как древесная смола… Оторваться невозможно.

Что же делать? Терехов думал об этом, стоя под душем, вода была слишком горячей, но его била мелкая дрожь, он никак не мог согреться.

Что скажут коллеги? Терехов свихнулся, изменил жанру, возомнил себя Сартром, Кафкой или, на худой конец, Коэльо с Пересом-Реверте.

Это будут слова завистников, потому что никто из них не способен написать ничего подобного «Вторжению в Элинор». И Терехов не способен тоже, но так уж получилось, такое выдалось стечение обстоятельств. Пусть это чья-то дьявольская задумка, но, черт возьми, если литературный скандал сам идет в руки, если все подстроено именно так, а не иначе, почему он должен сопротивляться и мучить себя вопросами, на которые все равно не найдет ответов?

И самое главное — не возвращать же Хрунову аванс, на самом деле! «Процесс пошел», — как говорил по иному, конечно, поводу бывший генеральный секретарь и первый президент бывшего Союза. Пошел издательский процесс, ну и пусть себе идет, не все в природе можно остановить. И не нужно.

Когда Терехов обтерся полотенцем и почувствовал, что перестал дрожать, он услышал, что в гостиной надрывался телефон. Надрывался по-особому — будто звук утомился звучать, и аппарат хрипел скорее по инерции, а на самом деле абонент на другом конце линии давно перестал надеяться на то, что его услышат.

— Да! — воскликнул Терехов, схватив трубку влажной ладонью.

Тишина. Ему послышалось чье-то легкое дыхание, но это, скорее всего, были помехи. Почему-то Терехову показалось, что звонит похититель-шантажист, тот самый, что слупил с него кусок и подсунул чужой текст.

— Эй, — сказал Терехов, переложив трубку от одного уха к другому, — зачем вы это сделали? Чего вам от меня на самом деле надо? Кто вы, в конце-то концов?

— Володенька, — сказал смущенный голос Маргариты, — ты извини, что звоню так поздно, но у тебя весь вечер странные гудки, будто трубка неправильно лежит, и я беспокоилась…

Терехов бросил взгляд на часы, висевшие на стене над компьютером — десять минут второго. Ночи, Господи ты боже мой! Маргарита никогда не звонила ему так поздно — собственно, для нее это было еще не позднее время, но она прекрасно знала, что Терехов ложится не позднее полуночи.

— Все в порядке, Рита, — раздраженно сказал Терехов. — Я сплю.

— А… У меня такое ощущение…

Услышав его голос и поняв, что волновалась напрасно, Маргарита не знала, что сказать. Действительно, с чего это она забеспокоилась? Ну, трубка лежала неправильно, все время сигналы «занято». Разве это повод?

— Спи, дорогой, — сказала Маргарита, но в голосе ее все-таки звучало сомнение: неужели напрасно женская интуиция заставляла ее раз за разом набирать номер? Что-то происходило с ее Володей, говорить он не хочет, и это совсем плохо…

— Спокойной ночи, — сказал Терехов и положил трубку. Он не хотел больше слышать голос Маргариты. Он не хотел ее больше видеть. Он больше не смог бы прикоснуться к ее матовой коже, к ее пухлой мягкой груди, к ее широким бедрам. Он уже давно не любил Риту, и они оба это понимали, но сейчас он ее и не хотел. Будто женщина из Элинора по имени Левия Гардена заняла в его мыслях, в его сердце место, принадлежавшее Маргарите по тому простому праву, что она была живой, а Левия — придуманной, да еще не им, а кем-то, и навязанной ему в героини, любовницы, оживленной его воображением и теперь казавшейся единственной живой женщиной в его окружении.

— Черт, черт, черт! — пробормотал Терехов.

Он едва доплелся до кровати и уснул прежде, чем сумел откинуть покрывало. И снилась ему ночь, какой не могло существовать в природе, ночь придуманного им Элинора. Во сне он почему-то не сомневался в собственном авторстве, помнил о нем и с этой мыслью проснулся, когда солнце поливало своим светом стены — один из лучей рикошетом попал ему на лицо, и когда Терехов открыл глаза, ему показалось сначала, что он не у себя дома, а в Элиноре.

«В моем Элиноре», — подумал он.

Почему он вчера сомневался в том, что способен написать такой роман?

* * *