Он понял. Потому что он, тот, каким был на самом деле, существовал не в одном — и тем более не четырехмерном — пространстве-времени, а в бесконечно большом числе измерений, и потому ошибался, пытаясь вообразить себя пусть очень сложным, но все-таки существом, состоящим из ног-рук, туловища, головы и внутренних органов.

Один из его пальцев был астероидом в звездной системе, где светила яркая голубая звезда, и этим пальцем Терехов не мог пошевелить по собственному желанию, палец будто прилип к орбите, мчался по ней, и ничего с этим нельзя было сделать…

…еще один палец оказался дикой в своем кажущемся безумии идеей уничтожения трехсот карликовых галактик в одном из многочисленных скоплений, расположившихся между двумя длинными и кривыми провалами в пространственно-временной ткани — провалы вели в прошлое, в начало времен, и расширялись вместе с материей Вселенной, как расширялся когда-то Атлантический океан по мере удаления друг от друга материков Америки и Европы…

…не стал задумываться над справедливостью решения, но палец свой — рефлекторно? были ли у него какие-то врожденные рефлексы? — рассеял в пространстве идей, удивившись одновременно их многочисленности и плоскости самого пространства, в котором пустые идеи шевелились и наползали друг на друга, как дождевые черви…

…и увидел одним из своих многочисленных глаз, как на фоне заходившего зеленого солнца, ослепительного в своей красоте, а вовсе не в реальной силе посылаемого в пространство света, возникла знакомая тень, придвинулась и вошла в его, Терехова, существо, слилась с ним и подумала, и давление мысли заставило Терехова сжать пальцы в кулаки — газовый смерч достиг-таки карликовых галактик и начал сдувать звезды с орбит, будто пылинки с гладкой поверхности полированного стола:

— Уходи!

Куда? От кого? Зачем?

Пальцы разжались, тень выскользнула из глубины, чернота сжалась в точку, а свет разлился, затопил лощины, лагуны, поляны, овраги, поднялся в небо непрочным столбом и уперся в твердь, пробил ее, и твердь взорвалась, пролилась градом камней, сгоравших в атмосфере и казавшихся злым дождем, раздиравшим тело сознания; возникла боль, ощущение, которого быть не могло, потому что Терехов не хотел его и, следовательно, не позволял быть, но боль все равно явилась, и он спрятался в себе, в собственных мыслях, как карлик в дремучем и непроходимом лесу, а лес загудел, разлившийся свет потоком сметал вековые деревья, выглядевшие почему-то столбами без веток, без корней, без мыслей, унесенных светом, растворившихся в свете…

— Нет! — закричал Терехов и утонул в ослепившем его мире. Белизна выжгла сетчатку, и он больше не видел. Белизна ошпарила мозг, и он перестал понимать. Белизна заполнила все, и ничего не осталось, чтобы…

«Левия… Левия…»

Имя летело сигналом в бесконечной белизне, и не было больше ничего, кроме имени. Имя стало Богом, и имя было Бог, а суть Бога была — Она.

«Левия…»

* * *

— Левия… — повторил Терехов.

Он лежал на диване, рубашка на груди была расстегнута, майка подвернута до шеи, теплая ладонь Жанны лежала там, где сердце, а сердце — так показалось Терехову — не билось, он не чувствовал его ударов, он вроде бы даже и не дышал, во всяком случае, не ощущал такой потребности.

Страха не было тоже — он знал, что умер, но удивлялся только тому, что видел окружающее собственными глазами, а не откуда-то сверху, как описывали свидетели, побывавшие в состоянии клинической смерти.

— Левия, — повторил он и понял, что слова звучали в его мозгу, вслух он не мог сказать ничего. Терехов напряг мышцы груди и заставил воздух, сохранившийся в легких, протиснуться сквозь трахею и гортань, из горла вырвался хрип, и это было пока все, на что он оказался способен.

Но это движение запустило жизненные процессы в организме, и он почувствовал, как сердце с усилием, будто тяжелый состав, тронувшийся с места, тихо расширилось и сжалось, и опять расширилось, и снова сжалось, первый удар, второй, и еще, на лице Жанны появилось счастливое выражение, она закусила губу, а потом упала Терехову на грудь и разрыдалась так громко, что, казалось, звуки заполнили комнату без остатка, и весь мир, и воздух плакал тоже, потому что на лице Терехов ощутил неизвестно откуда взявшуюся влагу — может, это было его собственные слезы, может, и он тоже плакал, потому что понял: совсем недавно был мертвым, а теперь опять живой.

— Левия, — произнес он.

Имя действительно прозвучало, а не только подумалось, Жанна услышала, она обнимала Терехова, гладила его щеки, трогала его волосы, будто не могла поверить, что он вернулся.

— Ты ее видел? — спросила Жанна, Терехов задумался и ответил честно:

— Нет, но я теперь знаю…

Он замолчал и задумался над тем, какое знание вынес из мира, где побывал и где был собой, таким, каков он на самом деле.

— Холодно, — сказал он, и Жанна принялась застегивать рубашку на его груди, но холодно ему было вовсе не поэтому, холод пространства и звездный жар еще не перемешались в его сознании и существовали отдельно, холод был внизу, в ногах, а жар вверху, в голове.

— Жарко, — сказал он.