1 АВГУСТА 1914

«Мы, Григорий Первый и последний, конокрад и бывший самодержец всероссийский, царь банный, великий князь драный и проч., объявляем всем нашим распутницам, министрам-карманникам, жандармам-охранникам и прочей нашей своре: пребываем мы сейчас в аду и каждый день с сатанинского благословения в жаркой бане паримся, приобщив к сему адских блудниц, давно сгнивших Елисавет и Екатерин, но только не умеют они нам услугу оказать, не умеют раболепье показать, как показывали нам в Царском селе, когда были мы навеселе и соскучиться мы изволили без немки Сашки, без Николки Ромашки, без Вырубовой Анны… Призываем всех наших скверных распутниц… а также немецких шпионов и шпионок, что на Руси при мне высшие места занимали и ради Вильгельма с русским народом воевали, призываем их всех, чтобы они поторопились и поскорей в ад ко мне явились. Дан в аду, в день сороковой нашей собачьей кончины».

Бойкий, дробный стиль «манифеста» вызывал восторг и нескончаемый поток злых шуток по поводу того, как жилось в аду пресловутому Распутину. Что делалось на том свете, рисовалось натурально, в самых фантастических красках, а на этом очень скоро после «сорока дней» с убийства Распутина были предприняты серьезные усилия конкретизировать слухи о Распутине и царице.

Уже в первые дни пребывания у власти Временного правительства обе дочери Распутина были арестованы. Мария припоминала в мемуарах, как ее вытащили из толпы задержанных «аристократов» и пинками погнали на допрос. Молодая девушка предстала перед двумя людьми; перелистывавшими толстенное досье. Выдержав зловещую паузу, один из них, по словам Марии, спросил:

«Сколько раз Александра Федоровна Романова, в прошлом царица — он почти выплюнул титул,— спала в вашей квартире, которая находилась — он перебирал бумаги не меньше минуты — да, в доме № 64 по Гороховой.

— Она никогда не спала у нас. Она никогда не посещала нас.

— Не смей лгать мне. Ее много раз видели входившей в ваш дом.

— Не было этого.

— Ты хочешь сказать, что эти бумаги лгут?

Я пришла в бешенство, глупец довел меня до белого каления.

— Если в ваших дурацких бумагах говорится об этом, тогда они бесполезны.

Другой человек, молчавший до тех пор, продолжил допрос: .

— Разве ты не видела, как твой отец целовал эту женщину?

— Если вы имеете в виду царицу, то он целовал ее при встрече, как и всех других.

— У нас есть донесение, что она провела ночь с твоим отцом в его постели, а когда ты утром их застала, так называемая царица дала тебе браслет, чтобы ты молчала.

Это было слишком. Мои нервы были натянуты как струна,и я истерически расхохоталась. Подумать только — узкая кровать, на которой едва помещался грузный отец,– гнездышко двух любовников! При этой мысли я вместо ответов корчилась от смеха. Видимо, тем я и ответила инквизиторам, они пришли в замешательство, почувствовав себя смешными,и отпустили меня»… Не преуспели любопытствовавшие и с младшей дочерью Распутина Варей и отпустили обеих. Они убедились, что квартира разгромлена. Сестры вернулись на родину, в Сибирь, и скоро сбежали за границу.

Буржуазия кралась к власти

Убийство Распутина, с отвращением писал Милюков, было попыткой устранить опасность «по-византийски, а не по-европейски». В том же духе, настаивала царица, должен действовать Николай II. Она всячески внушает супругу — необходимо обезглавить противников.

В одном письме – «Гучкову — место на высоком дереве». 14 декабря она объясняет царю: «Я бы спокойно, с чистой совестью перед всей Россией отправила бы Львова в Сибирь… Милюкова, Гучкова и Поливанова – тоже в Сибирь. Теперь война, и такое время внутренняя война есть высшая измена. Отчего ты на это дело не смотришь так, как я, я, право, не могу понять. Я только женщина, но моя душа и мозг говорят мне, что это было бы спасением России». Она буквально заклинает: «Мы Богом возведены на престол и должны твердо охранять его и передать его неприкосновенным нашему сыну. Если ты будешь держать это в памяти, то не забудешь быть государем… Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом. Сокруши их всех. Не смейся, гадкий, я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобой, тогда как должно быть наоборот».

Отсюда соблазнительно сделать далеко идущие выводы, но сильные слова не выходили за пределы семейной перепалки. На кровожадные советы супруги, дичавшей в Царском Селе, Николай. II отвечает бессодержательными посланиями, подписываясь: «Бедный старый муженек – без воли». В великосветских кругах столицы – вакуум, образовавшийся с убийством Распутина, пытаются заполнить — снова бормочет безумный «Вася-босоножка» Косноязычный старец Коляба (Митя из Козельска), оттесненный было Распутиным, спешно выписывается из Калужской губернии. Протопопов ради душевного ободрения скорбящей императрицы хлопочет о приглашении из-за рубежа собственного ясновидца — Шарля Перрена. Все, как обычно, только температура страны ползет вверх.