1 марта 1881 года. Казнь императора Александра II

В ранний час, когда обычно у нас еще никто не пробуждался, с парадного хода раздался резкий, пронзительный звонок. Грачевский, немного помешкав, сам опросил и отпер дверь, впустив младшего, всегда обслуживавшего нашу квартиру, дворника. Он был в некотором смущении, что не по поводу домашних работ, а для другого явился к нам.

— Так что, — начал он, — должен вас спросить, все ли у вас дома?

— А куда же мы денемся? — в свою очередь спросил Грачевский. — Дома, дома, вон и жена, — показал М. Ф. в открытую дверь моей комнаты, через которую меня было видно. Успокоенный дворник объяснил свое раннее посещение полученным от градоначальника приказом проверить во всех квартирах жильцов, все ли налицо.

Спустя два часа по проверке мы покинули свою типографию, свое опустевшее, разоренное гнездо. Из всех работников этой нелегальной квартиры всего только мы двое выходили отсюда по своей воле. Другие, с нами разделявшие часто долгие ночи труда и опасностей, захваченные где попало в самый бурный момент борьбы, навсегда пленниками потонули в глубочайшем мраке. Для них о жизни был покончен вопрос.

Не промедлив ни минуты, Грачевский снял в цирюльне бороду, усы, брови и с первым отходящим поездом уехал в Москву.

Печатается по: Каторга и ссылка, 1926, № 24, с. 53–57.

ПОКАЗАНИЯ В. ФИГНЕР ПО ДЕЛУ 1 МАРТА

По распоряжению Комитета 1 марта я должна была оставаться до 2 часов дня дома для приема Кобозевых, так как она должна была выйти из магазина за час до проезда государя, а он — вслед за сигналом, что царь показался на Невском; сомкнуть же электрический ток должно было третье лицо, которое могло выйти из лавки в качестве постороннего человека, в том случае, если б ему не было суждено погибнуть под развалинами взрыва, произведенного его рукой. Но ни Богданович, ни Якимова к нам не явились; воротился Исаев и с ним несколько сигналистов с известием, что царь мимо лавки не проехал и что из манежа он проследовал домой. Упустив совершенно из виду, что они не изучали и не следили за последующим маршрутом государя и что они не оповещены о последнем решении комитета — действовать на определенном месте обратного пути бомбами, я ушла из дому, думая, что покушение не состоялось вследствие каких-нибудь непредвиденных причин.

Когда я шла по улицам, то все было покойно; но через полчаса после того, как я зашла к знакомым, к ним явился человек с известием, что были какие-то два удара, похожие на пушечные выстрелы, и что на улицах идет молва, что царь убит, и что происходит уже и присяга наследнику.

Я бросилась к своим; на улице повсюду шел говор и было заметно волнение: говорили о государе, о ранах, о смерти, о крови. Когда я вошла к себе, к друзьям, которые еще ничего не подозревали, то от волнения едва могла выговорить, что царь убит. Я плакала, как многие другие: тяжелый кошмар, давивший в течение десяти лет, на наших глазах, молодую Россию, был прерван; ужасы тюрьмы и ссылки, насилия и жестокости над сотнями и тысячами наших единомышленников, кровь наших мучеников — все искупала эта минута, эта пролитая нами царская кровь; тяжелое бремя снималось с наших плеч — реакция должна была кончиться, чтоб уступить место обновлению России.

В этот торжественный момент все наши помыслы были сосредоточены на надежде в лучшее будущее родины. Через короткое время приехал Суханов, радостный и возбужденный, обнимавший всех с поздравлениями по поводу этого будущего. Редактированное через несколько дней письмо к Александру III достаточно характеризует общее настроение петроградских членов партии в период, последовавший за 1 марта. Оно составлено с умеренностью и тактом, вызвавшим сочувствие во всем русском обществе. Опубликованное на Западе, оно произвело сенсацию во всей европейской прессе; самые умеренные и ретроградные органы заявили одобрение требованиям русских нигилистов, находя их разумными, справедливыми и значительной частью свежей вошедшими давным-давно в повседневный обиход западноевропейской жизни.