100 лекций: русская литература ХХ век

Дело в том, что эта повесть, появившаяся за границей впервые в шестидесятые годы, ходившая по рукам в виде списков в пятидесятые, в тридцатые не могла существовать ни в каком варианте. Тогда не было не то что самиздата, тогда невозможно было хранить текст даже в единственном экземпляре. Ахматова, написав стихи, заучивала их наизусть и сжигала. И очень много текстов пропали таким образом. Собственно, тетрадка с «Софьей Петровной» пролежала в архиве Лидии Чуковской неразмноженной и неперепечатанной, и никому не известной, и не читавшейся даже вслух, до послеоттепельного 1957 года, когда наконец Чуковская решила дать этой повести жизнь. А что касается этой уникальной хроники, в чем ее особая уникальность, это единственный прямой репортаж из террора. Вещь, написанная по горячим следам, вот тогда, и отпечаток этого ужаса на ней лежит. Там масса точных деталей, которые не выдумаешь, и которые не запомнишь.

Вот что удивительно, две категории людей могли в это время писать. Вот я люблю задавать школьникам вопрос, почему Ахматова оказалась единственным советским поэтом, который смог написать «Реквием»? Потому что поза поэта, она не предполагает унижения. Она не предполагает того состояния, в котором можешь о себе сказать: «Вместе с вами я в ногах валялась у кровавой куклы палача». Такого не может о себе сказать поэт, поэт всегда на котурнах. А Ахматова, она с первых своих стихотворений, всегда последняя, она и называет себя «первые да будут последними», цитирует она Евангелие. И «последние станут первыми», это сбылось, она всегда в униженном положении. Вот Цветаева говорила, как она могла о себе сказать «я дурная мать»? Уж, конечно, если бы Цветаева это о себе говорила, она бы сказала «я дурная мать, но вы все в этом виноваты», или «я дурная мать, но даже в таком виде я лучше вас всех». То есть Ахматова не боится быть в унижении, и она написала «Реквием» из положения растоптанного человека, человека, чьи внутренности наматываются на гусеницы.

Вот вторая лирическая героиня, которая могла такое написать, это наоборот, человек безупречной, безукоризненной моральной правоты. Это Лидия Корнеевна Чуковская. Вот она может такое о себе сказать. «Немезида Чуковская», как называла ее Габбе. Меня многое может раздражать в Чуковской, хотя кто я такой. Но даже при всем этом раздражении, которое касается ее бескомпромиссности, ее достаточно гневных и абсолютно необъективных заметок о Надежде Мандельштам, многое она написала субъективно, зло, размашисто, я не могу не признать за ней ее абсолютной моральной твердыни. Она человек безупречный. Не только потому, что в ее биографии нет компромиссов, нет дурных поступков, но еще и потому, что она, подобно Герцену, ненавидит жизнь и не цепляется за нее. Она не боится признать, что у нас большим достоинством считают жизнелюбие, а за что любить жизнь? Для меня жизнь, говорит она, — это ватная спина кучера. Жизнеутверждение — это тупость, символ тупости. Чуковская не любит жизнь, не любит довольства, не любит людей, которые хорошо себя чувствуют в реальности. Она не любит благополучных, и поэтому она имеет полное право за эту жизнь не цепляться. «Софья Петровна» написана человеком, которому нечего бояться. У нее увели, арестовали любимого мужа, которому она всю жизнь оставалась верна, великого ученого Матвея Бронштейна, чьими догадками, а он погиб в 31 год, еще очень долго питалась советская наука. У нее, по сути дела, постоянно травят отца, и он живет на грани ареста. Сама она не арестована только потому, что ей подсказали уехать из Ленинграда сразу после ареста мужа. За ней приходили, но она была в Москве, искали стольких, что за ней не пошли, ее искать не стали. Мясорубка работала, где уж тут за каждым уследить.

Лидия Чуковская, это человек, который со своей моральной высоты имеет моральное право рассказать о Софье Петровне, о человеке большинства. Софья Петровна, машинистка, добрая, славная женщина, из бывших, из старых времен. У нее есть единственный сын, она вложила в Колю своего все, что могла и все, что умела, и всю любовь свою. Колю арестовали, арестовали за глупость какую-то, за вечеринку, на которой он что-то не то сказал. И Софья Петровна начинает верить в то, что арестовали его по делу. Софья Петровна перестает за него бороться, она понимает, что такое время. И большинство людей таких. Вот это самое ценное в повести Чуковской, помимо того, что это прямой репортаж из 1939 года, это вещь, написанная о представителе большинства. Два таких есть текста в русской литературе, второй — «Один день Ивана Денисовича».

Иван Денисович тоже не борец, борцы — это сектант Алешка или кавторанг, а Иван Денисович человек большинства, он примеривается, перемогается, приноравливается. Любит это Солженицын? Да нет, конечно. Но он рассказывает о типичном представителе.