Наиболее архаичный пласт Авесты свидетельствует о периоде перехода кочевых арийских племен к оседлому образу жизни. Сам Заратуштра привнес в традиционные верования арийцев идеи величия не только общности, но и личности. Это обстоятельство оказалось чрезвычайно важным для значительно более позднего периода – XIX века, когда в Европе стал популярен индивидуализм. В начале XX века в Германии возродились архаичные представления арийцев о собственном благородстве (так переводится название этих племен) и необходимости свято хранить расовую чистоту. Почти точно по Авесте: «Кто смешивает семя [родичей] праведных с семенами нечестивых [чужеродцев], семя почитателей дэвов с семенами [ариев], их отвергающих… об этом говорю я тебе, о Заратуштра, что их важнее убивать, чем извивающихся змей и крадущихся волков».
На европейскую философию второй половины XIX века, а затем и на массовое сознание оказали немалое влияние идеи Ф. Ницше, изложенные в книге «Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого». Его учение вдохновило Гитлера на борьбу за великий германский рейх и за «белокурую бестию» – арийского сверхчеловека. Однако, стремясь истребить или поработить «недочеловеков», озабоченных одним лишь материальным благополучием, нацисты сами становились механическими недочеловеками, подчиняясь могучей государственной машине.
Об этом приходится вспоминать потому, что, как мы убеждаемся, древние воззрения, образы давних пророков и богов имеют обыкновение возрождаться вновь и вновь, приобретая порой причудливый облик, достаточно далекий от оригиналов. Так проявляется в духовном мире та цикличность, которую отмечали наши предки в отношении развития общественных систем и мироздания.
Хотелось бы только отметить, что древние индоиранские арии не только называли себя «благородными», но стремились проявлять благородство в мыслях, словах и поступках. Они чтили стремление к правде, справедливости, добру. Зная о существовании в душе человека низменных темных сил – злобы, корысти, зависти, лжи, – они проклинали их, стараясь от них избавляться. Но при этом отдавали первенство не насилию над личностью, а свободе. Они полагали:
Душа человека – единственное, что принадлежит только ему, а не Природе, Богу или демонам.
Свобода распоряжаться своей душой означает свободу управлять своей судьбой, насколько это в силах человеческих. Такова извечная основа нравственности, базирующейся не на страхе, а на свободном выборе человека.
Славен искатель истины, ибо он обретает цель жизни.
Славен преодолевающий в себе низменного недочеловека, ибо таков устремленный к высшему.
Славен пренебрегающий материальными богатствами, ибо ему принадлежат сокровенные духовные ценности, ради обретения которых и дарованы человеку жизнь и разум.
Так не говорил Заратуштра. Да и кто точно может знать, о чем говорил он. Таковы не слова его, но те мысли, которые он ощущал в себе и стремился внушить людям.
Не станем забывать, что жил он в иную эпоху, в другом обществе. И каким бы индивидуалистом или персоналистом он ни был, в его личности и его воззрениях сказывалось неотвратимое влияние общества и народа той далекой эпохи.
Ахура Мазда (Ахурамазда, Ормазд)
Высшее божество иранского пантеона именуется двусложно: Ахура – означает «Господь», Мазда – «Мудрый». Вполне возможно, некогда Ахурой называли наиглавнейшего или даже единственного бога, творца мира и дарителя благ. У Заратуштры этот образ приобрел более определенные черты, но относящиеся к нематериальному миру.
В разделе Авесты «Ясна» в Молении о Слове Заратуштра обращается к Мазде, упоминая о божественной Мысли (Воху Мане) и божественном, что означает и добром, Деле (Арте):
Все эти божества имеют отношение и к материальному миру: Воху Мана – Дух скота (покровитель стад?), Арта – Дух огня. Но в любом случае духовное господствует над материальным. Тем более что Арта – Правда, а Мазда – божественное Слово.
Для пророка Заратуштры, представителя жреческого сословия, Ахура Мазда предстает не в облике грозного воина-князя, не как повелитель небес и громовержец, а вообще вне конкретного соответствия с каким-либо природным объектом или явлением, и не в облике человека, а тем более животного. В молении своем пророк обращается прежде всего к собственной душе, сознавая пределы своего знания: