100 великих крылатых выражений

Поклонник седой старины, простых, грубых нравов далекого прошлого, Катон, став цензором, принялся в одиночку воевать чуть ли не со всей римской знатью. Всюду он усматривал пороки, везде отыскивал роскошь. С его воцарением в должности, казалось, Персефона изгнала из Аида самого страшного демона. Он не считался ни с чьими желаниями и прихотями, не слышал ничьих упреков и порицаний. Он методично разрушал. Этот рыжеволосый «арбитр морали» бросался, как на вражеский строй, на самых почтенных римлян и уничтожал их репутации, а также их уютно обустроенные семейные мирки. С одинаковым презрением он изгонял сенаторов из Сената (всего он лишил должности семерых), перекрывал желоба, по которым из общественного водопровода воду подавали в частные сады, набрасывался на роскошь – одежду, повозки, женские украшения и домашнюю утварь, налагая на все эти вещи непомерные подати. Как писал Плутарх, «он был ненавистен как тем, кому из-за роскоши приходилось терпеть тяжелые подати, так равно и тем, кто из-за тяжелых податей отказался от роскоши» («Марк Катон», 18). Почти полсотни судебных процессов враги возбудили против него, и все их выиграл Катон. Поистине от такого демона следовало охранять Аид, раз не удалось уберечь от него Рим.

Катон отстаивал староримские ценности: храбрость без раздумий, усердие без принуждений, простоту без прикрас, помощь без мзды, еду без излишеств. Одежда его всегда была дешева, а пища скромна; ни один его деревенский дом не был оштукатурен, сообщал Плутарх. «Лишнее всегда дорого, и что если за вещь, которая не нужна, просят хотя бы один асс (мелкая римская монета. – А. В.), то и это слишком большая цена» («Марк Катон», 4), – с некоторым занудством любил повторять этот «слишком правильный римлянин» Катон.

Быть может, дай волю Катону Цензору, он, борясь с пороками, разрушил бы весь Рим, Но на счастье одним, на горе другим он нашел себе город, который – за его порочность, за вечную враждебность Риму – он особенно хотел уничтожить. Этот город – Карфаген. Мы еще взглянем на него недобрым глазком цензора.

Пока же Катон в Риме сражался со всем, чуждым Риму, рассылая во все стороны стрелы своих обличений. Чаще всего он целился в греков и тех же карфагенян. Греческую литературу он знал и в глубине души, пожалуй, уважал, а вот самих греков – нет, считая их изнеженным, презренным народом. Он говорил, что «римляне, заразившись греческой ученостью, погубят свое могущество». Ведь греки, уверен он, могут научить римскую молодежь лишь лени, неге, разврату; они только говорят, но ничего не делают, только спорят, но не действуют. Со всей строгостью старого римлянина Катон преследовал греческую греховность, проникшую в Рим, и вытаптывал любые ростки греческой учености, пробивавшиеся сквозь унылый римский бетон.

В запальчивости он и самого славного среди греческих мудрецов, Сократа, готов был назвать «пустомелей и властолюбцем», растлителем нравов. Слово Катон подкреплял делом – тем более что эллинистическая культура становилась все популярнее в Риме. Когда в 155 г. до н. э. в Рим прибыла депутация афинских философов, он добился, чтобы их отослали прочь. Его страшило, что к ним потянулись самые образованные молодые люди и что эти юноши заслушивались речами афинян.

Может быть, в этой неприязни к грекам была и своего рода литературная вражда? Ему, первому крупному прозаику Рима, писавшему на народном латинском языке, обидно было видеть, что образованные люди равнодушны к его трудам, зато благоговеют перед всем «иностранным» и сами пытаются писать прозу только на чужом языке. (Так две тысячи лет спустя такой же неистовый, как Катон, Ломоносов ссорился с немецкими профессорами, торя дорогу всему русскому.) Катон «хотел учиться у греков практическим приемам, но без идейных компромиссов: “прочитывать, но не зазубривать” их сочинения», – написал о нем советский филолог М. Л. Гаспаров («История всемирной литературы». Т. 1. 1983).