100 великих монархов

К этому времени вполне определились характер, а также привычки царя, которым он потом следовал до конца жизни. Пётр был великан двух с небольшим метров росту, целой головой выше любой толпы, среди которой ему приходилось когда-либо стоять. От природы он был силач. Постоянное обращение с топором и молотом ещё более развило его мускульную силу и сноровку. Он мог не только свернуть в трубку серебряную тарелку, но и перерезать ножом кусок сукна на лету. В детстве он был живым и красивым мальчиком. Впоследствии это впечатление портилось следами сильного нервного расстройства, причиной которого считали детский испуг во время событий 1682 года, а также слишком часто повторяющиеся кутежи, надломившие здоровье ещё неокрепшего организма. Очень рано, уже на двадцатом году, у него стала трястись голова, а по лицу то и дело проходили безобразные судороги. Отсутствие привычки следить за собой и сдерживать себя сообщало его большим блуждающим глазам резкое, иногда даже дикое выражение, вызывавшее невольную дрожь в слабонервном человеке.

Многолетнее движение вперёд развило в Петре подвижность, потребность в постоянной перемене мест, в быстрой смене впечатлений. Он был обычным и весёлым гостем на домашних праздниках вельмож, купцов, мастеров, много и недурно танцевал. Если Пётр не спал, не ехал, не пировал или не осматривал чего-нибудь, он непременно что-нибудь строил. Руки его были вечно в работе, и с них не сходили мозоли. За ручной труд он брался при всяком представившемся к тому случае. Охота к ремеслу развила в нём быструю сметливость и сноровку: зорко вглядевшись в незнакомую работу, он мигом усваивал её. С летами он приобрёл необъятную массу технических познаний. По смерти его чуть не везде, где он бывал, рассеяны были вещицы его собственного изготовления: шлюпки, стулья, посуда, табакерки и тому подобное. Но выше всего ставил он мастерство корабельное. Никакое государственное дело не могло удержать его, когда представлялся случай поработать топором на верфи. И он достиг большого искусства в этом деле; современники считали его лучшим корабельным мастером в России. Он был не только зорким наблюдателем и опытным руководителем при постройке корабля: он сам мог сработать корабль с основания до всех технических мелочей его отделки. Морской воздух нужен был ему как вода рыбе. Этому воздуху вместе с постоянной физической деятельностью он сам приписывал целебное действие на своё здоровье. Отсюда же, вероятно, происходил и его несокрушимый, истинно матросский аппетит. Современники говорят, что он мог есть всегда и везде; когда бы ни приехал он в гости, до или после обеда, он сейчас готов был сесть за стол. Вставая рано, часу в пятом, он обедал в 11–12 часов и по окончании последнего блюда уходил соснуть. Даже на пиру в гостях он не отказывал себе в этом сне и, освежённый им, возвращался к собутыльникам, снова готовый есть и пить.

Любитель живого и невзыскательного времяпрепровождения, Пётр был заклятым врагом всякого церемониала. Он всегда конфузился и терялся среди торжественной обстановки, тяжело дышал, краснел и обливался потом. Будничную жизнь свою он старался устроить возможно проще и дешевле. Монарха, которого в Европе считали одним из самых могущественных и богатых в свете, часто видели в стоптанных башмаках и чулках, заштопанных собственной женой или дочерьми. Дома, встав с постели, он принимал в простом стареньком халате из китайской нанки, выезжал или выходил в незатейливом кафтане из толстого сукна, который не любил менять часто. Ездил он обыкновенно на одноколке или на плохой паре и в таком кабриолете, в каком, по замечанию иноземца-очевидца, не всякий московский купец решился бы выехать.

Пётр упразднил натянутую пышность прежней придворной жизни московских царей. В то время во всей Европе разве только двор прусского короля-скряги Фридриха Вильгельма I мог поспорить в простоте с русским. При Петре не было видно во дворце ни камергеров, ни камер-юнкеров, ни дорогой посуды. Обычная прислуга царя состояла из 10–12 молодых дворян, называвшихся денщиками. Возвратившись из заграничного путешествия, он перевёл в разряд государственных почти все пахотные земли, числившиеся за его отцом, и сохранил за собой только скромное наследие Романовых: восемьсот душ в Новгородской губернии. К доходам своего имения он прибавлял лишь обычное жалованье, соответствовавшее чинам, постепенно им проходимым в армии или флоте.