100 великих загадок XX века

Мы не могли не заметить, что эта встреча взволновала госпожу Чайковскую. Во все время свидания она пристально рассматривала Волкова, выглядела настороженной и даже несколько испуганной. В ней словно происходила какая-то скрытая от глаз работа. Она, казалось, изо всех сил старалась собрать воедино разбросанные и не желающие подчиняться ее воле воспоминания. Совершенно измучившись, она откинулась на подушки, воскликнув:

— Я никак не могу его вспомнить!

Она попросила Волкова прийти на следующий день: завтра она будет спокойнее! Когда он прощался, она любезно протянула ему руку и снова повторила свое приглашение.

Дня через два Волков появился вновь, на сей раз он сопровождал господина Зале. Они принесли несколько фотографий императорской фамилии. Господин Зале протянул их больной; она радостно принялась разглядывать снимки и тотчас же узнала среди прочих великого герцога Гессенского:

— Это же дядя, и его дети, и тетушка!

Разговор с Волковым начался тяжело. Старик никак не мог свыкнуться с мыслью, что дочь его государя не говорит по-русски. Когда он в который уже раз поделился со мною своими сомнениями, больная, услышав его слова, прервала беседу с датским посланником и обратилась ко мне, горячо умоляя меня ничего более не объяснять Волкову и не пытаться его ни в чем убедить. Ее гордость, ее самолюбие были чрезвычайно задеты недоверием этого человека. Она, впрочем, согласилась ответить на несколько его вопросов. Когда он спросил ее, не помнит ли она кого-то из прислуги (я забыла имя, но назван был кто-то из ее прежнего окружения), она немедленно отвечала:

— Он был специально приставлен к нам, к детям.

Он спросил ее, кроме того, помнит ли она матроса, бывшего лакеем у ее брата.

— Да, он был очень высокий. Звали его Нагорный, — ответила она, не сомневаясь ни минуты.

— Да, действительно, — сказал Волков, пораженный точностью ее ответов.

Он пришел на следующий день, уже один, ибо господин Зале должен был отправиться в Копенгаген. Больная чувствовала себя неважно, предыдущие разговоры до крайности утомили ее. Она спустилась к назначенному часу в приемную, но вынуждена была улечься на диван. Волков присел рядом и продолжил свой допрос (да простят мне подобное выражение).

— Вы помните Татищева?

Несколько мгновений она размышляла, затем произнесла:

— Он был адъютантом отца, когда мы были в Сибири.

Волков кивнул. Потом он достал портрет вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Она долго рассматривала его в необычайном волнении и наконец спросила:

— Как она себя сейчас чувствует? Странно, что бабушка не в трауре; сколько я помню, она всегда была одета в черное.

Она замолчала, чтобы немного отдохнуть. Мы с Волковым заговорили о чем-то, но она прервала нас:

— А ведь при брате состоял еще один моряк!

Волков кивнул, подтверждая ее слова. Она продолжала медленно, словно блуждая в глубинах памяти:

— Его звали… У него еще такая трудная фамилия… Деревенко.

— Да, — выдохнул Волков.

Она снова задумалась, борясь с ускользающими воспоминаниями.

— Но был, кажется, еще кто-то с такой же фамилией, — проговорила она наконец. — Это был доктор, правда?

Волков опять согласно кивнул. Он спросил, помнит ли она великую княгиню Ольгу Александровну.

— Да, — отвечала больная. — Это моя тетя. Она была очень привязана и к нам, и к маме.

Потом он спросил, что сталось с ее драгоценностями.

— Они были зашиты в моем белье и в одежде, — сказала она. Затем она улыбнулась и не без лукавства произнесла:

— Ну что ж, теперь, когда он довольно порасспрашивал меня, посмотрим, как сам он сумеет сдать этот экзамен. Помнит ли он комнату в нашем летнем дворце в Александрии, в которой мама каждый год по приезде писала на оконном стекле алмазом из своего перстня число и инициалы, свои и папины?

— Да, — отвечал Волков. — Могу ли я не помнить этого? Я столько раз бывал в той комнате.

— А вы помните Ивановский монастырь? — спросил он, в свою очередь.

— Это где-то в Сибири, — проговорила она. — Оттуда еще приходили странницы, и мы с мамой и сестрами пели с ними.

Волков был потрясен.

Ему нужно было уходить: она очень устала и начала жаловаться на головную боль. На глазах ее выступили невольные слезы. Он несколько раз поцеловал ей руку. Совершенно растроганный, сказал на прощанье: “Все будет хорошо!” и медленно вышел из комнаты.

В дверях он обернулся еще раз: слезы катились по его щекам. Я вышла проводить его, и он сказал мне:

— Постарайтесь понять мое положение! Если я скажу, что это она, теперь, после того, как другие столько раз говорили обратное, меня сочтут сумасшедшим.

Я далека от того, чтобы осуждать кого-то, но один смелый голос был бы куда полезнее для больной, чем все намеки и робкие подтверждения, выслушивать которые был, видно, наш удел».

Похоже, в Копенгагене не слишком были уверены в обмане, ибо вдовствующая императрица, мучимая сомнениями, устроила вскоре новое испытание для Анастасии. Кровавой резни в Екатеринбурге избежал наставник цесаревича господин Жийяр, возможно ли было пренебречь его свидетельством? Позднее Жийяр вспоминал: