100 великих женщин

В 1901 году Зинаида Николаевна и Дмитрий Сергеевич смогли добиться создания открытого официального общества, которое собиралось регулярно для свободного обсуждения вопросов религии, философии и культуры. Какие только вопросы не обсуждались на собраниях, о чём только не спорили, кто из знаменитостей того времени не побывал у четы Мережковских! И если «головой» этого союза был Дмитрий Сергеевич, то «шеей», безусловно, — Гиппиус. Мережковский, прекрасный собеседник, эрудит, мыслитель, представлял собой аскетический, замкнутый тип человека. Он редко раскрывался в мимолётном общении, не умел, что называется, «себя подать», не было в нём той лёгкости и «приятности», что обычно располагают к людям. Зато Зинаида Николаевна умела обаять гостей. Она не была «милой киской», нежно мяукающей в унисон любому, наоборот, многие считали её злой, самоуверенной и заносчивой и откровенно боялись. Она любила браваду, вызов. Беззастенчиво направляя свою знаменитую лорнетку в толпу, Зинаида Николаевна, словно кость, кидала зрителям кощунственные строки своих стихов. Она знала, что покорить общество можно лишь эпатажем, которого жаждут окружающие, а этого «добра» у Гиппиус припасено было предостаточно. Необычная «русалочья» красота, культурная утончённость, понимание психологии человека сочетались в ней с наглым самомнением, резкостью суждений. Её называли «сатанессой», «ведьмой», «декадентской мадонной», хотя по большей части опасались. Но, не получив «прописки» в салоне Гиппиус, никто не мог считаться полноправным членом культурного бомонда России, а потому сюда стремились как на «освидетельствование», как на анализ по «верной» группе крови. Мережковские до такой степени запугали бедных поэтов, что Брюсов в своём дневнике рассказывал, с каким страхом и трепетом московские символисты ожидали приезда именитых гостей, как они всячески «изукрашали» комнату, расставляли по углам цветы, искали диван для Зиночки. Всё должно было соответствовать «официальной» церемонии приёма, раз и навсегда принятому этикету, словно маленький вассальный надел посещала великая повелительница. Брюсов писал, что, когда Мережковские отдыхали, хозяева принялись «чуть ли не плясать и ликовать, что всё сошло благополучно». Власть эта над умами современников тем более кажется непонятной, что сама Зинаида Николаевна стихи слагала весьма посредственные, а рассказы и эссе оригинальностью мысли не отличались. При этом Гиппиус твёрдо играла роль вечно недовольной особы, которая держалась так, будто — доверься человек ей — она бы вывела его на верный путь.

Кого только она не учила уму-разуму! В единственное своё посещение Ясной Поляны накричала даже на Толстого, да так, что Лев Николаевич очень вежливо успокаивал разбушевавшуюся посетительницу: «Может быть, вы правы, я всегда рад выслушать чужое мнение». В другой области земного величия — погрозила пальцем сербскому королю Александру, признавшемуся, что начинает забывать русский язык: «Вот это, ваше величество, совсем нехорошо… совсем нехорошо!» Король, по примеру Толстого, тоже предпочёл не обижаться.

Ну а с простыми смертными она и вовсе не церемонилась. Однажды Бальмонт прочёл Зинаиде Николаевне свои стихи. Гиппиус с лорнеткой, которая, по-видимому, служила родом психологического оружия, «ледяным» голосом, которым обычно говорила неприятности, процедила сквозь зубы: «Непонятно и пошло». Бальмонт вскипел: «Мне остаётся только приставить вам свою голову вместо вашей, чтобы вы поняли!» Зинаида Николаевна так же медленно, так же сквозь зубы ответила: «Не желала бы!»

Однако сила её заключалась не только в мужской безаппеляционности, она не отказывалась и от чисто женских приёмов игры и кокетства. «Ведьма» порой превращалась в прекрасную соблазнительницу.

Тот же Брюсов вспоминал, что к 12 часам дня, как было условлено, он явился к Гиппиус, дабы смиренно представить на суд собственные стихи. Он постучался, получил «войдите» и остолбенел на пороге. В зеркале, поставленном углом так, что в нём отражалась вся комната, поместилось розовое после сна, совершенно нагое тело Зинаиды Николаевны. Насладившись замешательством поэта, Гиппиус небрежно крикнула из угла: «Ах, мы не одеты, но садитесь».

Поговорив с напряжённо отвернувшимся Брюсовым, Зинаида Николаевна всё же накинула на себя одежды и вышла: «Я причёсываться не буду. Вы не рассердитесь?»

На самом деле, отмечал поэт, она если и не причёсывалась, то всё же собрала свои волосы в очень искусный пучок.

"Стали говорить.

— Я не знаю ваших московских обычаев. Можно ли всюду бывать в белых платьях? Я иначе не могу. У меня иного цвета как-то кожа не переносит… В Петербурге так все меня уже знают. Мы из-за этого в театр не ходим, все на меня указывают…

Вечером мы были у Соловьёвых. Зиночка была опять в белом и с диадемой на голове, причём на лоб приходился бриллиант".