Впрочем, в те годы трудно себе представить Спиридонову «бедной, невинной овечкой». Она пытается смело воздействовать на обстоятельства, и даже при её непосредственном участии арестовывают Дзержинского. Однако удача не сопутствует эсерам. Сама Спиридонова вскоре попадает за решётку, но теперь уже большевистских тюрем. Вот когда она вспоминает «добрых» царских надзирателей.
Второй акт оказался гораздо тяжелее первого: во-первых, потому, что Мария стала старше и прежние ценности уже не казались такими безусловными, а прожитых лет уже не вернуть, во-вторых, новые соперники оказались гораздо мстительнее. В 1920 году Спиридонова была арестована в третий раз чекистами. Взяли её больную тифом, вначале держали их с верной подругой Измаилович в тюремном лазарете, а затем по причине «крайней неуравновешенности» перевели в психиатрическую лечебницу, причём сделали это, вероломно подсыпав Спиридоновой снотворное. Мария объявляет голодовку. Международный женский конгресс, который проводился в то время в Москве, обращается к Троцкому с просьбой разрешить Спиридоновой выезд за границу, однако большевики отказывают, мотивируя это тем, что эсерка опасна для Советской власти.
Она становится одной из самых популярных женщин тех лет. На митинге 1924 года в Берлине известная немецкая анархистка Э. Гольдман назвала Спиридонову «одной из самых мужественных и благородных женщин, которых знало революционное движение». А в Париже даже появился комитет, поставивший себе целью добиться переезда Спиридоновой во Францию. В Германии были выпущены открытки с её фотографией.
А для Марии начинался последний виток «кругов ада». Она отправилась в ссылку в Самарканд. О чём думала стареющая революционерка, живя с подругой на скудные заработки на окраине «Советской империи»? В ней вдруг просыпаются давно забытые пристрастия: она с увлечением читает французских классиков в оригинале. Но большевистская власть не желает оставить в покое своих врагов, пусть даже они давно отошли от всякой активной деятельности. В начале тридцатых Спиридонову снова арестовывают и высылают в Уфу.
А последний, заключительный удар, конечно, был нанесён в роковом 1937-м. В уфимской тюрьме с ней обращались жестоко и цинично, примерно так же, как в охранном казачьем отряде. Рассказывают, будто она заявила одному из следователей: «Молокосос! Когда ты только родился, я уже была в революции». Но эти слова казались смешными «сталинским соколам», былые заслуги никого не волновали, а возраст, как известно, не смягчал наказаний. Молох терроризма, который она сама когда-то с таким азартом запускала, теперь добрался и до неё. Её расстреляли в сентябре 1941 года в Орловской тюрьме, когда фашистские войска подходили к городу. Революция пожирала своих детей!
ЗИНАИДА ЕВГЕНЬЕВНА СЕРЕБРЯКОВА
(1884—1967)
В 1910 году никому не известная Зинаида Серебрякова представила на выставке Союза русских художников ряд портретов, пейзажей, этюдов крестьянского быта. Её выступление, столь неожиданное, вызвало восторженные отклики, но настоящий фурор произвёл автопортрет «За туалетом». Картина, казалось, была выполнена с необычайной лёгкостью и быстротой. С полотна на зрителя смотрела счастливая, гармоничная женщина, своей красотой и уютом дома защищённая от сурового внешнего мира. За окнами царит зима (что удалось передать талантливой художнице с помощью света), а в комнате, среди причудливых безделушек, духов, свечей — тепло и празднично. Как сильно не хватает в жизни человеку этого внутреннего покоя и удовлетворённости, порядка, без педантичности, просто естественного душевного порядка и здоровья.
В 1910-е годы, когда искусство декларировало ломаные линии и изломанные судьбы, в предчувствии катастроф, картина Серебряковой поразила современников своей детской непосредственностью и восторженностью перед будущим.
Авторитетный критик и крупный художник Александр Бенуа писал о художнице: «Ныне она поразила русскую публику таким прекрасным даром, такой „улыбкой во весь рот“, что нельзя не благодарить её… Автопортрет Серебряковой несомненно самая… радостная вещь… Здесь полная непосредственность и простота, истинный художественный темперамент, что-то звонкое, молодое, смеющееся, солнечное и ясное, что-то абсолютно художественное…»
Не станем подозревать Бенуа в пристрастности, но заметим, что молодое дарование приходилось критику родной племянницей. В доме, где выросла художница, горделиво отмечали: «В нашей семье все от рождения с карандашом».