100 запрещенных книг: цензурная история мировой литературы. Книга 1

После главного сражения Пауль говорит: «Сегодня мы бродили бы по родным местам, как заезжие туристы. Над нами тяготеет проклятие — культ фактов. Мы различаем вещи, как торгаши, и понимаем необходимость, как мясники. Мы перестали быть беспечными, мы стали ужасающе равнодушными. Допустим, что мы останемся в живых; но будем ли мы жить?»

Пауль испытывает всю глубину такого отчуждения во время увольнительной. Несмотря на признание его заслуг и острое желание влиться в тыловую жизнь, он понимает, что он чужак. Он не может сблизиться со своей семьей; разумеется, он не в состоянии открыть правду о своем полном ужаса опыте, он лишь просит их об утешении. Сидя в кресле в своей комнате, со своими книгами, он пытается ухватить прошлое и вообразить будущее. Его фронтовые товарищи — его единственная реальность.

Ужасные слухи оказываются правдой. Они сопровождаются штабелями новеньких желтых гробов и дополнительными порциями еды. Они попадают под вражеские бомбардировки. Снаряды разносят вдребезги укрепления, врезаются в насыпи и разрушают бетонные покрытия. Поля изрыты воронками. Новобранцы теряют контроль над собой, их удерживают силой. Идущих в атаку накрывает пулеметный огонь и гранаты. Страх сменяется гневом.

«Мы уже не бессильные жертвы, ожидающие своей судьбы, лежа на эшафоте; теперь мы можем разрушать и убивать, чтобы спастись самим, чтобы спастись и отомстить за себя… Сжавшись в комочек, как кошки, мы бежим, подхваченные этой неудержимо увлекающей нас волной, которая делает нас жестокими, превращает нас в бандитов, убийц, я сказал бы — в дьяволов, и, вселяя в нас страх, ярость и жажду жизни, удесятеряет наши силы, — волной, которая помогает нам отыскать путь к спасению и победить смерть. Если бы среди атакующих был твой отец, ты не колеблясь метнул бы гранату и в него!»

Атаки чередуются с контратаками, и «на изрытом воронками поле между двумя линиями окопов постепенно скапливается все больше убитых». Когда все заканчивается и рота получает передышку, от нее остается только тридцать два человека.

В другой ситуации «анонимность» окопной войны нарушается. В разведке вражеских позиций Пауль отделяется от своей группы и оказывается на французской территории. Он прячется в воронке от взрыва, окруженный рвущимися снарядами и звуками наступления. Он утомлен до крайности, вооруженный лишь страхом и ножом. Когда на него падает тело, он автоматически вонзает в него нож и после этого делит воронку с умирающим французом, он начинает воспринимать его не как врага, а как просто человека. Пытается перевязать ему раны. Его мучает чувство вины:

«Товарищ, я не хотел убивать тебя. Если бы ты спрыгнул сюда еще раз, я не сделал бы того, что сделал, — конечно, если бы и ты вел себя благоразумно. Но раньше ты был для меня лишь отвлеченным понятием, комбинацией идей, жившей в моем мозгу и подсказавшей мне мое решение. Вот эту-то комбинацию я и убил. Теперь только я вижу, что ты такой же человек, как и я. Я помнил только о том, что у тебя есть оружие: гранаты, штык; теперь же я смотрю на твое лицо, думаю о твоей жене и вижу то общее, что есть у нас обоих. Прости меня, товарищ! Мы всегда слишком поздно прозреваем».

Наступает передышка в битве, и затем их выводят из деревни. Во время марша Пауль и Альберт Кропп ранены, Альберт серьезно. Их отправляют в госпиталь, они боятся ампутации; Кропп теряет ногу; он не хочет жить «инвалидом». Выздоравливая, Пауль хромает по госпиталю, заходит в палаты, глядя на искалеченные тела:

«А ведь это только один лазарет, только одно его отделение! Их сотни тысяч в Германии, сотни тысяч во Франции, сотни тысяч в России. Как же бессмысленно все то, что написано, сделано и передумано людьми, если на свете возможны такие вещи! До какой же степени лжива и никчемна наша тысячелетняя цивилизация, если она даже не смогла предотвратить эти потоки крови, если она допустила, чтобы на свете существовали сотни тысяч таких вот застенков. Лишь в лазарете видишь воочию, что такое война».